" Я не встречала человека его знаний, его ума, какой‑то нездешней доброты. Улыбка у него была какая‑то виноватая, всегда хотелось ему кому‑то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа…"
Этот знаменитый киевлянин, облюбовавший и сделавший своей вотчиной Коктебель, был событием для знаменитостей Серебряного века. Он умел сделать их жизнь нескучной. Например, дрался на дуэли на Черной речке, как Пушкин с Дантесом, устроив разборку с Гумилевым за возлюбленную, даже невзирая на ее хромоногость. Это была последняя в мире дуэль поэтов. Когда же один «сумасшедший» порезал ножом знаменитую картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына», шокировав этим интеллектуальную Россию, Волошин был единственным человеком в стране, который защищал виновного, усматривая в его поступке уместный эстетический протест против «безвкусной» картины, изображающей кровь. Поэт всегда оставлял за собой право на независимое суждение о каждом человеке: между ним и его vis-a-vis, при всей близости, непременно оставалась некая полоска. "Близкий всем, всему чужой", — сказал он о себе однажды (1905), а позднее повторил: "Я покидаю всех и никого не забываю" (1911). И. Эренбург даже усомнился: "Он всех причислял к своим друзьям, а друга, кажется, у него не было"...
Максимилиан Александрович Волошин (Кириенко-Волошин) родился ровно 140 лет назад, 28 мая 1877 года, в Киеве в семье коллежского советника.
Отец, Александр Максимович Кириенко-Волошин вел свою родословную от запорожских казаков. Предки матери, Елены Оттобальдовны, урожденной Глазер, были обрусевшими немцами. Как вспоминал сам поэт, он был "продуктом смешанных кровей (немецкой, русской, итало-греческой)".
Когда Максу исполнилось четыре года, его мать, недавняя выпускница Института благородных девиц, принялась кроить жизнь по-своему. Для начала пристрастилась к папиросам, потом обрядилась в мужичью рубаху и шаровары, потом нашла себе мужское увлечение — гимнастику с гирями, а затем уж и вовсе, бросив мужа, стала жить по-мужски: устроилась на службу в контору юго-западной железной дороги. О муже она больше не вспоминала. Разве что лет через двадцать после его смерти, на свадьбе друзей сына — Марины Цветаевой и Сергея Эфрона — в графе “свидетели” приходской книги через весь лист подмахнула: “Неутешная вдова коллежского советника Александра Максимовича Кириенко-Волошина”.
Понятно, что сына эта удивительная дама воспитывала на свой собственный манер. Недаром она дала ему имя Максимилиан, от латинского maximum. Максу разрешалось все, за исключением двух вещей: есть сверх положенного (и без того толстоват), и быть таким, как все. В гувернантки мать наняла Максу цирковую наездницу: обучать верховой езде и кувыркам под бодрое “алле-оп-ля!”. Остальные знания: по истории, географии, геологии, ботанике, лингвистике, — мальчик должен был впитывать из самого крымского воздуха.
Затем-то Елена Оттобальдовна и оставила сначала Киев, потом Москву — она считала, что Крым — лучшее место для воспитания сына. Тут тебе и горы, и камни, и античные развалины, и остатки генуэзских крепостей, и поселения татар, болгар, греков… “Ты, Макс — продукт смешанных кровей. Вавилонское смешение культур — как раз для тебя”, — говорила мать. Она приветствовала интерес сына к оккультизму и мистике, и нисколько не огорчалась, что в гимназии тот вечно оставался на второй год.
До 16-ти лет жил в Москве, учился в гимназии, начал писать стихи, занимался переводами Гейне. Сам Волошин так вспоминал о гимназическом периоде своей жизни: «Когда отзывы о моих московских успехах были моей матерью представлены в феодосийскую гимназию [здание сохранилось, ныне в нём Феодосийская финансово-экономическая академия], то директор, гуманный и престарелый Василий Ксенофонтович Виноградов, развел руками и сказал: „Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, но должен вас предупредить, что идиотов мы исправить не можем“». Елена Оттобальдовна только усмехнулась. Не прошло и полугода, как на похоронах того самого учителя второгодник Волошин декламировал свои чудесные стихи — это было первое его публичное выступление.
Пешеходный путь из Коктебеля в Феодосию по гористой пустынной местности был долгим, поэтому Волошин жил на съёмных квартирах в Феодосии…
Замуж Елена Оттобальдовна больше не вышла: говорила, что не хочет превращать Макса в чужого пасынка. Зато каждое утро уезжала на длительные прогулки в горы с неким стройным всадником. Вернувшись, призывала Макса к обеду, дуя в жестяную трубу. Казанок с водянистым отваром капусты, оловянные ложки, простой деревянный стол без скатерти на террасе с земляным полом — оттуда был виден весь Коктебель. Слева — мягкие очертания холмов, справа — скалистая горная гряда Карадага…
О себе: "Автор акварелей, предлагаемых вниманию публики под общим заглавием «Коктебель», не является уроженцем Киммерии по рождению, а лишь по усыновлению. Он родом с Украины, но уже в раннем детстве был связан с Севастополем и Таганрогом. А в Феодосию его судьба привела лишь в 16 лет, и здесь он кончил гимназию и остался связан с Киммерией на всю жизнь. Как все киммерийские художники, он является продуктом смешанных кровей (немецкой, русской, итало-греческой). По отцовской линии он имеет свои первокорни в Запорожской сечи, по материнской — в Германии. Родился я в 1877 году в Киеве, а в 1893 году моя мать переселилась в Коктебель, а позже и я здесь выстроил мастерскую".
Снова дорога. И с силой магической
Все это вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня…
…Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это?
Новое близится, старое прожито.
Прожито – отжито. Вынуто – выпито…
Ти-та-та…та-та-та…та-та-та…ти-та-та…
В 1893 году Максимилиан с матерью переезжает в Крым. В его жизни впервые появляются Феодосия с ее генуэзскими крепостям и турецкими развалинами и Коктебель: море, полынь, нагромождения древнего вулкана Карадаг. С Коктебелем будет связана вся жизнь поэта – об этом позаботилась сама природа: одна из гор Карадага поразительно похожа на профиль Волошина. Об этом в 1918 года писал и он сам: "И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой" (стихотворение "Коктебель").
По окончании средней школы Волошин поступил на юридический факультет Московского университета – как раз во время, когда в России ширилось радикальное студенческое движение. Волошин принял в нём активное участие и в 1899 был отчислен «за участие в беспорядках» с правом восстановления и выслан в Феодосию под тайный надзор полиции. Не обескураженный этим, Максимилиан Александрович продолжать обучение не стал, а вместо этого занялся самообразованием. Вместе с матерью почти на полгода уехал в свою первую зарубежную поездку в Европу. Вернувшись в Москву, экстерном сдал экзамены в университете, а в мае 1900 снова отправился с друзьями в двухмесячное путешествие по Европе по разработанному им маршруту. При возвращении в Россию его неожиданно для всех арестовали и этапировали в Москву, после двух недель пребывания в «одиночке» выслали без права въезда в Москву и Санкт-Петербург. Волошин принимает предложение инженера А. В. Вяземского и едет в Среднюю Азию, в то время - добровольную ссылку. Сам он так описывал этот период своей жизни: «…Доживался последний год постылого XIX века: 1900 год был годом "Трех разговоров" Владимира Соловьева и его "Письма о конце Всемирной Истории", годом Боксерского восстания в Китае, годом, когда явственно стали прорастать побеги новой культурной эпохи, когда в разных концах России несколько русских мальчиков, ставших потом поэтами и носителями ее духа, явственно и конкретно переживали сдвиги времен. То же, что Блок в Шахматовских болотах, а Белый у стен Новодевичьего монастыря, я по-своему переживал в те же дни в степях и пустынях Туркестана, где водил караваны верблюдов».
В Ташкенте Волошин принимает решение не возвращаться в университет, а ехать в Европу, заниматься самообразованием. В 1901 он приезжает в Париж, где берет уроки рисования и гравюры у художницы Е. С. Кругликовой, учится живописи в академии Коларосси, изучает французскую литературу и культуру, слушает лекции в Сорбонне. Его рецензии на французские события и критические статьи печатаются в периодических изданиях России.
В 1925 48-летний мастер вспоминал этот период своей жизни: «... В эти годы - я только впитывающая губка, я весь - глаза, я весь - уши. Путешествую странами, музеями, библиотеками... Кроме техники слова осваиваю технику мазка и карандаша... Этапы блуждания духа: буддизм, католицизм, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера...»
Париж стал своеобразной ретортой, в которой недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европейца и эрудита — искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. "Странствую по странам, музеям, библиотекам... Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша... Интерес к оккультному познанию". Этот период аккумуляции, определенный Волошиным как "блуждания духа", шел, по крайней мере, до 1912 г.
Вернувшись в начале 1903 года в Москву, Волошин с лёгкостью стал «своим» в среде русских символистов; начал активно публиковаться. С этого времени, живя попеременно то на родине, то в Париже, много делал для сближения русского и французского искусства; с 1904 года из Парижа регулярно посылал корреспонденции для газеты «Русь» и журнала «Весы», писал о России для французской прессы. 23 марта 1905 года в Париже стал масоном, получив посвящение в масонской ложе «Труд и истинные верные друзья» № 137 (ВЛФ). В апреле того же года перешёл в ложу «Гора Синайская» № 6 (ВЛФ).
Недоучившийся студент, он оказывается потом одним из широчайше образованных людей своего времени. Круг его интересов – от географии до биологии, от философии до астрономии (член Французского астрономического общества с 1927 года. Выдающийся поэт и переводчик, блестящий критик, тонкий художник. Этот цельный человек, удивительно гармонично соединил в своем мировоззрении духовную философию Востока и модернистские искания Запада. Литературное наследие Максимилиана, а среди друзей просто Макса – это сборники «Иверни», «Демоны глухонемые», «Неопалимая купина», цикл поэм «Путями Каина», поэма «Россия».
В 1903 году на берегу лазоревой Коктебельской бухты, названной Александром Бенуа местом чарующим и благородным, Максимилиан Александрович построил небольшой дом. Он был человеком, обладавшим редкостным даром не просто дружить, а объединять творческих людей разных взглядов, пристрастий, убеждений. Скромная обитель потихоньку расширялась и превратилась в гостеприимную колонию, в которой были рады литераторам, людям искусства и науки. Построенный по его проекту дом стал настоящим храмом культуры. Как бы выспренно это сейчас ни звучало. Коктебельские «колонисты» тех лет понимали это и свидетельствовали: Волошин не идею осуществил, а внедрил особый образ жизни, в котором царила простота и любовь. В этом доме и сегодня ощущаешь отрешение от суеты повседневности, погружаешься в особую атмосферу. И вспоминаешь его признание: «Я принял жизнь и этот дом, как дар».
Однажды, один из гостей спросил у Макса: “Скажите, неужели все, что рассказывают о порядках в вашем доме, правда?” — “А что рассказывают?” — “Говорят, что каждый, кто приезжает к вам в дом, должен поклясться: мол, считаю Волошина выше Пушкина! Что у вас право первой ночи с любой гостьей. И что, живя у вас, женщины одеваются в “полпижамы”: одна разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другая — в верхней. Еще, что вы молитесь Зевсу. Лечите наложением рук. Угадываете будущее по звездам. Ходите по воде, аки по суху. Приручили дельфина и ежедневно доите его, как корову. Правда это?”. “Конечно, правда!” — гордо воскликнул Макс…
Универсальная одаренность, доброта, остроумие и колоритная внешность: "львиная грива – греческая голова... босиком... и... не хитон, а балахон" (Марина Цветаева), сделали Волошина особенно популярной личностью среди интеллектуалов "серебряного века". В "Коктебель к Волошину" съезжались многие поэты, философы, художники.
Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею. В литературных гостиных острили: “Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса, да сделать женские губки бантиком, получится Волошин”.
Внешностью он напоминал Зевса или огромного античного грека. И сам себя поэт ощущал эллином: «Я, полуднем объятый, Точно крепким вином, Пахну солнцем и мятой, И звериным руном...» Просторная хламида скрывала, по его же словам, семь пудов мужской красоты. Венок же из полыни на пышных кудрях делал его схожим с врубелевским Паном. «Я здесь расту один, как пыльная агава, На голых берегах, среди сожженных гор. Здесь моря вещего глаголящий простор И одиночества змеиная отрава».
Макс внешностью своей гордился: “Семь пудов мужской красоты!”, — и одеваться любил экстравагантно. К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре — на него вечно оборачивались прохожие.
Круглый и легкий, как резиновый шар, он “перекатывался” по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии… При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.
Женщины судачили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской “безопасности”. При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать...
В 1903 году поэт знакомится с любовью всей своей жизни художницей Маргаритой Сабашниковой. Они познакомились в Париже, и Макс влюбился в нее с первого взгляда. А Маргоря... Порой ему казалось, что она вообще не может любить. Худенькая, бледная, бесплотная. Тихий голос, светлые русалочьи глаза. Она и была похожа на русалку... Талантливая художница, ученица Репина и немного поэтесса. Богатая купеческая дочь, изучающая искусство в Париже... В ней была тайна, и она манила.
Его отношения с женщинами складывались непросто. С виду похожий на разбойничьего есаула — широкоплечий, румяный, с окладистой бородой, Волошин относился к дамам не так, как другие мужчины. ...Первая женщина появилась у него лишь в 24 года, и это была парижская проститутка, к которой он подошел около памятника Дантону. Слегка потрепанная жизнью девчонка, пожалуй, даже трогательная — в ее квартирке жила крошечная декоративная собачка... Вечер обошелся в двадцать франков. Он был у нее несколько раз, и этот опыт не принес ничего радостного: любовь без любви, ее физическая сторона внушали отвращение...
Иное дело — чистая, одухотворенная страсть к прекрасному, почти неземному существу. Желание всем пожертвовать для любимой, вытерпеть ради нее невозможное… Он должен был выбрать Маргариту — хотя бы потому, что она не походила на обычную девушку, и ухаживания напоминали погоню за вечно ускользающим миражом. Он ее развлекал, показывал Париж, который знал, как никто: ведь Макс жил здесь с 1901 года. Маргоря не догадывалась о его чувствах, и лишь когда он, обезумев от отчаяния, перестал с ней встречаться, а на недоуменное письмо ответил, что уже два года влюблен, девушка поняла, что происходит.
Однако выводы, к которым пришла Маргарита, оказались неутешительными: Макс Волошин человек милый, но смешной. Слишком толстый. Носит безобразно укороченные брюки и нелепое пальто в талию. На то, как он идет по улице, невозможно смотреть без улыбки — вот парижане и смеются. Но он хороший, очень хороший! Просто Макс — не ее человек... Все это Маргарита Васильевна в простоте душевной сообщила ему и предложила остаться друзьями. Он согласился — а куда деваться? Совсем потерять ее он не мог.
Дальше были долгие прогулки, разговоры и чаепития, совместные поездки, ссоры и примирения… Они так крепко сдружились, что буквально проросли друг в друга корнями: Маргарита не могла без него обойтись. Да, она его не любила, но не любила она и никого другого... С годами даже брак с Максом стал казаться ей вполне приемлемым. Tут-то и появилась Анна Минцлова, которую все считали провидицей. Слепая, безумная, вдохновенная — она и в самом деле предсказывала судьбы. А еще она была другом Волошина — у Анны часто случались страшные мигрени, а он умел снимать боль. Именно Минцлова убедила Маргорю в том, что они с Максимилианом созданы друг для друга. Результатом предсказания оказались две сломанные судьбы. Хотя писать стихи Макс стал гораздо лучше. Может, слепая провидица была права — судьба хотела именно этого…
В 1905 году Волошин увлекается буддизмом, оккультизмом, масонством, католичеством, антропософией Рудольфа Штейнера. Это увлечение связано с тем, что его любимая женщина, занимавшаяся оккультизмом и теософией, оказала огромное влияние на поэта и на его увлечение этими течениями. Они объединили свой союз узами брака, но он, к сожалению, продлился совсем недолго – всего год (1906–1907). Расхождение их мировоззрений было очевидным: Маргарита окружила себя сказками и вымышленным миром, в то время как Максимилиан принимал только материальную сторону мира.
…Медовый месяц вылился в сущий кошмар. Вояж по реке из Линца до Констанцы, затем Бухарест, Константинополь и морское путешествие в Крым… У них то и дело заканчивались деньги, к тому же грянула первая русская революция, моряки Черноморского флота забастовали, и плыть в Крым оказалось не на чем. Они ехали третьим классом, ночевали в монастырских приютах и дешевых гостиницах. …Молодые, обвенчавшись, сели на поезд. Трое суток до Феодоссии, потом — на извозчике по кромке моря. Подъезжая к дому, Маргарита увидела странное бесполое существо в длинной холстяной рубахе, с непокрытой седой головой. Оно хриплым басом поприветствовало Макса:
“Ну здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!”. — “Здравствуй, Пра!”, — ответил Волошин.
Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью. Впрочем, обращение “Пра”, данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно.
Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: “Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?”. Маргарита смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны — мол, их жены и дочери смущаются.
В его коктебельском пристанище потянулись богемные друзья Макса. Волошин даже придумал для них имя: “Орден Обормотов” - за постоянное бормотание рифмованных строчек Макс называл себя и обитавших у него литераторов обормотами. Их походный марш начинался словами: «Стройтесь в роты, обормоты!» Так же он написал устав: “Требование к проживающим — любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома”.
С ним любили приятельствовать, но редко воспринимали всерьез. Его стихи казались слишком “античными”, а акварельные пейзажи — слишком “японским” (их по достоинству оценили лишь десятилетия спустя). Самого же Волошина называли трудолюбивым трутнем, а то и вовсе шутом гороховым.
«Чадом, порождением, исчадием земли» называла Волошина Марина Цветаева. 27 декабря 1910 г. она написала ему:
Безнадежно взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя, и вам нужны игрушки,
Потому я и боюсь ловушки,
Потому и сдержан мой привет.
Безнадежно взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя, а дети так жестоки:
С бедной куклы рвут, шутя, парик,
Вечно лгут и дразнят каждый миг,
В детях рай, но в детях все пороки,
Потому надменны эти строки.
Кто из них доволен дележом?
Кто из них не плачет после елки?
Их слова неумолимо колки,
В них огонь, зажженный мятежом.
Кто из них доволен дележом?
Есть, о да, иные дети — тайны,
Темный мир глядит из темных глаз.
Но они отшельники меж нас,
Их шаги по улицам случайны.
Вы — дитя. Но все ли дети — тайны.
На что поэт соглашался: «Хорошо, когда мы духом юны, Хоть полвека на земле цветем, И дрожат серебряные струны В волосах и в сердце молодом». Иногда он дурачился стихами: «Грязную тучу тошнило над городом. Шмыгали ноги. Чмокали шины…»
Тем временем из Петербурга доходили смутные вести о том, как символисты строят новую человеческую общину, где Эрос входит в плоть и кровь... В общем, решено было ехать в Петербург. Тут-то и началось одно из самых захватывающих приключений его жизни, после которого он остался без жены. К этому времени Волошин был уже довольно известным поэтом. В петербургских редакциях его хорошо приняли, в том числе и в доме кумира Макса — поэта и философа Вячеслава Иванова. Во время первой встречи они проговорили до пяти утра, на следующий день он снял жилье в знаменитой «Башне» дома 35 по Таврической улице. Этажом выше, в полукруглом огромном эркере, жил модный поэт Вячеслав Иванов, у которго по средам собирались символисты: Блок, Бунин, Ремизов, Городецкий, Сомов и Кузмин. Макс бурно декламировал, спорил, цитировал, Аморя же вела тихие разговоры с Ивановым: о том, что жизнь настоящей художницы должна была пронизана драматизмом, что дружные супружеские пары не в моде и достойны презрения. О Вячеславе Иванове и его жене Лидии Зиновьевой-Аннибал, наследнице петровского арапа Ганнибала, рассказывали разное — и о мистических спектаклях и ритуалах, совершавшихся в «Башне», и о поражавших обывателей особенностях их супружеской жизни. Волошиных встретили с распростертыми объятиями: Иванов заметил, что Маргарита похожа на Весну Боттичелли, и решил называть ее Примаверой. Необыкновенными были и проходившие здесь вечера: поэт Михаил Кузмин с ярко накрашенными губами и обведенными черной тушью глазами читал стихи, от которых обычных людей бросило бы в краску; гостьи Иванова просили хозяина помочь им родить сверхчеловека. Среди людей здешнего круга заурядным делом считались тройственные союзы. История Брюсова, Белого и Нины Петровской завершилась выстрелом из браунинга. Отношения Блока, Любови Менделеевой и Белого балансировали на грани безумия. Вячеслав Иванов тоже был горячим сторонником тройственных «духовно-душевно-телесных» союзов. Из их брака с Лидией Аннибал как раз выпал поэт Городецкий, Примавера пришлась по душе ему и его жене, а очаровывать супруги умели. Однажды Лидия, жена Иванова, сказала ей: “Ты вошла в нашу с Вячеславом жизнь. Уедешь — образуется пустота”. Решено было жить втроем...
Вскоре в издательстве Иванова вышел альманах «Цветник Ор» — в нем были и его сонеты, и сонеты Маргариты. Язвительный Брюсов, не любивший Иванова, иронизировал:
— ...Какая откровенность речей! Одна другому: «Твоя страстная душа!» Другой первой: «Моя страстная душа!» Затем: «Смыкая тело с телом!» И еще: «Страсть трех душ томилась и кричала». И чтобы совсем было понятно: «Сирена Маргарита!»
А что же муж «сирены? Он четвертый лишний, и может катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает… Отведенную ему "роль" Волошин принял покорно и смиренно. Макс считал Иванова своим учителем и хотел, чтобы все были счастливы. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов — тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью. Аморю МАкс тоже не осуждал и ни к чему не принуждал. Сама же Сабашникова говорила о Волошине: «Как мужчина Макс недовоплощен...» Кажется, так... Что бы это значило? Он что, импотент? Да нет, тут другое: сам Волошин признавался не раз, что ему тяжело прикоснуться к женщине, которой он поклоняется... Бедная Маргарита, бедный Макс! Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он писал своей кузине: “Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей — чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение”…
Но “семьи нового типа” у Маргариты с Ивановыми так и не получилось. Взрослая дочь Лидии от первого брака — белокурая бестия Вера — очень скоро заняла ее место в “тройственном союзе”. А, когда Лидия заболела скарлатиной и скоропостижно скончалась, Вячеслав женился на падчерице. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама — Скорбь. Картина так никогда и не была закончена. Маргарите Сабашниковой в жизни Иванова больше не было места, но Макс тоже ее потерял: супруги не развелись, не разорвали отношения, но о совместной жизни больше не шло и речи. Самое тяжелое, что расставание затянулось на много лет, и душевная боль терзала его, не отпуская. Говорят, такая же история была у Блока...
Впрочем, Макс горевал недолго. Нет Амори — есть Татида, Маревна, Вайолет — синеглазая, ирландка, бросившая мужа и помчавшаяся за Волошиным в Коктебель. Но все это так, мимолетные романы. Может быть, только одна женщина зацепила его всерьез. В 1909 году Волошин становится инициатором и соавтором самой громкой литературной мистификации в России: она связана с молодой поэтессой Елизаветой Дмитриевой, которой он придумал псевдоним "Черубина де Габриак". Эта история долго мистифицировала весь литературный Петербург.
Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая, зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину.
В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, тот то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: “Хотите, зажгу траву?”. Простер руку, и трава загоралась, и дым заструился к небу… Что это было? Неизвестная науке энергия, или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но максово зевсоподобие сразило ее.
И, увидев каменный профиль на Карадаге, справа от Коктебеля, она не слишком удивилась: "Волошин, это ведь ваш портрет? Хотела бы я видеть, как вы это проделали… Может быть, специально для меня запечатлеете свой лик еще раз — слева от Коктебеля, под пару первому?" "Слева — место для моей посмертной маски!”, — патетически воскликнул Макс. Сама Пра поощрительно улыбалась, вслушиваясь в их диалог. Мог ли Волошин не влюбиться в Лилю после этого? Получив отставку, Гумилев еще с неделю пожил у Волошина, гулял, ловил тарантулов. Затем написал замечательную поэму “Капитаны”, выпустил пауков и уехал.
Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи — все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам, о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал “Апполон”. Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов “Апполона”. И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным. Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным.
В Коктебеле Макс сказал Лиле, что ее поэтическое будущее безнадежно: Золушка не может писать стихи, достойные королевы... тут он осекся и добавил:
— ...Но это можно поправить. Вот только найти бы имя... Ага, вот оно! Габриак, французский морской черт. Ты станешь Черубиной де Габриак...
В один прекрасный день главный редактор “Аполлона” Сергей Маковский получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом. Девиз на сургучной печати гласил: “Горе побежденным”. В письме были стихи — о шпагах, розах и прекрасных дамах — подписанные таинственным именем: Черубина де Габриак. Обратного адреса на конверте не было. “Католичка, полуиспанка-полуфранцуженка, аристократка, очень юная, очень красивая и очень несчастная”, — сдедуктировали в “Апполоне”. Особенно заинтригован был сам Маковский. “Вот видите, Максимилиан Александрович, — в тот же вечер говорил он Волошину, показывая стихи Черубины — среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!”
Маковский был восхищен. Он написал ответное письмо с просьбой прислать все, что до тех пор написала Черубина.
Волошин с Лилей принялись за работу. Волошин подсказывал темы, выражения, но все стихи писала только Лиля.Черубина была страстной католичкой, она тосковала по Испании и любила Христа:
Эти руки со мной неотступно
Средь ночной тишины моих грез,
Как отрадно, как сладко преступно
Обвивать их гирляндами роз.
Я целую божественных линий
На ладонях священный узор...
(Запевает далеких Эриний
В глубине угрожающий хор.)
Как люблю эти тонкие кисти
И ногтей удлиненных эмаль.
О, загар этих рук золотистей,
Чем Ливанских полудней печаль.
Эти руки, как гибкие грозди,
Все сияют в камнях дорогих.
Но оставили острые гвозди
Чуть заметные знаки на них.
Стихи писала Лиля, но переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на Волошине. Маковский показывал Волошину письма Черубины и повторял: "Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук".
Маковский пользовался помощью Волошина в написании ответных сонетов и называл того "Мой Сирано", не подозревая, что Сирано работал на обе стороны.
"Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, – говорил Маковский, – я решился бы за ней ухаживать". А Лиля в это время работала преподавательницей приготовительного класса гимназии и получала 11 рублей в месяц.
Когда переписка приобрела слишком оживленный характер, Лиля с Волошиным решили перейти на язык цветов. Вместо письма со стихами стали посылаться цветы. Они выбирали самые дешевые цветы, веточки каких-то растений. Глубокое значение этих букетов было непонятно сотрудникам редакции, включая самого Маковского, поэтому в затруднительных случаях звали Волошина, который все прекрасно объяснял.
Как-то Маковский послал Лиле огромный букет белых роз и орхидей. Это нужно было пресечь, поскольку подобные траты угрожали гонорарам сотрудников журнала. В ответ Черубина прислала стихи и письмо.
Цветы живут в людских сердцах:
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв-трава.
А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на Парижский поезд были раскуплены в считанные часы. Так же как и яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Если учесть, что Черубину никто никогда не видел — истинное безумие!
В последнем стихотворении Черубины Маковскому были такие строки:
Милый друг, Вы приподняли
Только край моей вуали...
История Черубины закончилась. Маковский приехал к Лиле с визитом, уверяя, что давно уже обо всем знал, но "хотел дать возможность дописать до конца красивую поэму".
По другим источникам, Черубину разоблачил Маковскому Михаил Кузмин. А Маковский вспоминает, что Лиля сама приехала к нему с визитом, горько сожалея о причиненной боли.
Неожиданным завершением этой истории явилась дуэль Максимилиана Волошина и Николая Гумилева. Гумилев в 1909 году в Коктебеле делал Лиле предложение. Потом выяснилось, что Гумилев всем рассказывает о большом романе с Лилей, причем в очень грубых выражениях.
Жених Лили не мог за нее вступиться, поскольку отбывал воинскую повинность. Волошин, с разрешения жениха, сам вызвал Гумилева на дуэль.
В мастерской художника Головина при Мариинском театре, про стечении большого количества народа, Волошин подошел к Гумилеву и дал ему пощечину.
"Вы поняли?" – спросил он. Гумилев ответил: "Да".
Они стрелялись возле Черной речки на пистолетах пушкинского времени (ох, уж мне эти поэты Серебряного века:))
Гумилев промахнулся, пистолет Волошина дал осечку. Гумилев предложил Волошину стрелять еще раз. Тот выстрелил, боясь при этом попасть в Гумилева.
Он совсем не умел стрелять.
Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. За семьдесят лет Петербург отвык от дуэлей, и поединок поэтов — чудом кончившийся бескровно — в газетах назвали водевильным. Полиция раскрыла это дело, обнаружив на Черной речке галошу одного из секундантов. Так трагедия превратилась в фарс.
Не успел Петербург обсудить подробности скандальной дуэли Волошина с Гумилевым, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрек в несправедливости, проговорилась: “Черубина — это я”. Оказалось, автор ее писем в “Апполон” — Волошин. Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, — все это придумал Макс. Он учел все — кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского. Они даже попытались встретиться — Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и все было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить — и это месть Черубины…
В июле 1912 года Максимилиан Волошин с графом Алексеем Толстым, художниками Вениамином Белкиным и Аристархом Лентуловым в Коктебеле получили заказ обустроить небольшой сарай под кофейню. К началу августа все было готово. Назвали лавочку «Бубнами». Оригинальность дизайна составил вывесочный стиль натюрмортов Лентулова и Белкина, дополненный незамысловатыми двустишьями Толстого и Волошина. У входа посетителей встречала огромных размеров нарисованная фигура в оранжевом хитоне. «Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин», «Ужасный Макс – он враг народа, его извергнув, ахнула природа». Рядом аналогичная фигура. «Прохожий, стой! Се граф Толстой». Несколько сюрпризов «обормоты» подготовили и для своих вечных врагов – «нормальных дачников». На фанерном листе был нарисован человек в котелке и черном элегантном костюме. Стоячий накрахмаленный воротничок подпирал лицо с усиками. Надпись гласила: «Нормальный дачник – друг природы. Стыдитесь, голые уроды» (голые уроды – это Макс и его товарищи, обожавшие сверкать на побережье своими обнаженными телами, пропагандируя на полуострове нудизм).
Дело в том, что с Волошиным воевали владельцы богатых дач — особенно усердствовала певица Большого театра Дейша-Сионицкая, известная в Коктебеле под прозвищем Крокодила. Волошин и его гости — молодая поэтесса Марина Цветаева и ее поклонник Сергей Эфрон, начинающий литератор граф Алексей Толстой, поэты Мандельштам и Ходасевич, прочие художники и писатели — расхаживали по Коктебелю в хитонах и сандалиях, на берегу часто оголялись и устраивали Крокодиле кошачьи концерты. Благонамеренные дачники установили на пляже столбики: «Для мужчин» и «Для женщин», а Волошин замазал надписи краской. Дейша-Сионицкая написала жалобу уездному исправнику Солодилову, тот отправил бумагу судье и послал запрос «господину Максу Волошину, поэту-декаденту». Волошин ответил: «...Не трогая самого столба, я счел необходимым замазать неприличную надпись, так как данная формула имеет недвусмысленное значение и пишется только на известных местах. Кроме того, считаю нужным обратить внимание господина исправника, что меня зовут Максимилианом Волошиным-Кириенко, а имя Макс является ласкательным и уменьшительным...» Вскоре по пути из Феодосии в Судак на чай к Волошину заглянула губернаторша. Пока гостья и поэт Ходасевич чаевничали, исправник Солодилов стоял на страже у ее коляски и, когда губернаторша уехала, взял Волошина под руку, попросив не обижаться на «Макса»: "Знаете что, Максимилиан Александрович? Называйте меня, пожалуйста, Мишей"...
Акцент в оформлении «Бубнов» был сделан на рекламу яств: «Сейчас кину сигару, Сожру печений пару». «Ах! В Коктебеле в зной и в сушу Приятно есть десяту грушу». «Выпили свекровь и я По две чашки кофея». «Мой друг, чем выше интеллект, Тем слаще кажется конфект».
«Бубны» сразу же стали местом встреч литературно-художественной богемы. Их завсегдатаями были Осип Мандельштам, Михаил Пришвин, Марина Цветаева, максим Горький, Владислав Ходасевич, Корней Чуковский.
Кроме творческого наследия да воспоминаний о веселых забавах, Россия благодаря Волошину имеет собрание французской живописи. Полотнами Гогена, Ван Гога, Матисса, Моне, Ренуара и других импрессионистов теперь гордятся Музеи изобразительных искусств и даже Эрмитаж. Волошин отбирал их в Париже для московского купца и коллекционера Щукина, убеждая его, что со временем эти картины будут в цене.
Летом 1914 года, увлечённый идеями антропософии, Волошин уезжает в Дорнах (Швейцария), где вместе с единомышленниками более чем из 70 стран (в том числе Андрей Белый, Ася Тургенева, Маргарита Волошина и др.) приступил к постройке символа братства народов и религий — Первого Гётеанума (названного в честь Гёте) — культурного центра основанного Р. Штейнером антропософского общества. (Первый Гетеанум сгорел в ночь с 31 декабря 1922 года на 1 января 1923 года.). В том же году, из Парижа, Волошин написал письмо военному министру России Сухомлинову с отказом от военной службы и участия «в кровавой бойне» Первой мировой войны.
Первая мировая война резко меняет интонации стихотворений поэта: в этот период стихи Волошина насыщены антивоенными мотивами ("Anno mundi ardentis", 1915):
Плывущий за руном по хлябям диких вод,
И в землю сеющий драконьи зубы, вскоре
Увидит в бороздах не озими, а всход
Гигантов борющихся... Горе!
3.II.1915
В 1916 году он возвращается в Россию, в Коктебель.
Октябрьскую революцию поэт принимает как историческую неизбежность: испытание, посланное России. Революция и гражданская война способствовали еще одному серьезному превращению Волошина: ученик французских мэтров повернулся душой и помыслами к России. Главным образом его стихотворений этого периода становится Родина-мать, российская Богоматерь, свирепая и неприкаянная Русь ("Протопоп Аввакум", "Хвала Богоматери") и др. Самым печальным стихом Волошина был «Мир», написанный в Коктебеле после революции 1917 года:
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
Во время гражданской войны, в Крыму часто менялась власть. Волошин писал о пережитом: «Были мы и под немцами, и под французами, и под англичанами, и под татарским правительством, и под караимским...... Не будучи ни с одной из борющихся сторон, я в то же время живу только Россией и в ней совершающимся». Он был не над схваткой, а в ней самой. Хрестоматийным стал факт спасения поэтом в своём доме красных от белых, белых от красных. Марина Цветаева свидетельствовала: «Макса Волошина в Революцию дам двумя словами: он спасал красных от белых и белых от красных, вернее, красного от белых и белого от красных, то есть человека от своры, одного от всех, побеждённого от победителей». Среди спасённых им - Осип Мандельштам, Сергей Эфрон (муж Марины Цветаевой), Илья Эренбург, Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария), генерал-лейтенант, палеограф, фольклорист Никандр Маркс, автор знаменитого издания «Легенды Крыма». В бессмысленно жестокие и кровавые годы Волошин спасал от разграбления и разрушения исторические, культурные, научные памятники, библиотеки Крыма.
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Из стихотворения "Гражданская война":
В день прихода большевиков, 4 апреля, Волошин проводил в эмиграцию Алексея Толстого, но сам уезжать отказался, пояснив: “...когда мать больна, дети ее остаются с нею”. Близился Первомай и Волошин решил участвовать в праздничном оформлении города, предлагая украсить улицы цветными полотнищами с геометрическими фигурами и поэтическими цитатами, однако новая власть припомнила ему публикации в эсеровской прессе и вывела из состава бригады художников.
Хотелось домой, в Коктебель. Волошин использует знакомство с председателем Одесской ЧК и получает разрешение на выезд в Крым. Но как? Приходит на помощь человек невероятной биографии, контр-адмирал Александр Немитц, и выделяет имеющийся в наличии единственный дубок “Казак” с тремя матросами-чекистами, командированными будто бы для связи с Севастополем.
А сзади – город,
Весь в красном исступлении
Расплесканных знамен,
Весь воспаленный гневами и страхом,
Ознобом слухов, дрожью ожиданий,
Томимый голодом, поветриями, кровью,
Где поздняя весна скользит украдкой
В прозрачном кружеве акаций и цветов...
После революции Максимилиан Волошин окончательно осел в Коктебеле. Здесь он создал множество акварелей, сложившихся в его «Коктебельскую сюиту». Исследователи творчества Волошина обратили внимание, что сочетание в одном лице поэта и художника не случайно, согласно японской трактовке: «Стихотворение — говорящая картина. Картина — немое стихотворение». М. Волошин часто подписывает свои акварели: «Твой влажный свет и матовые тени дают камням оттенок бирюзы» (о Луне); «Тонко вырезаны дали, смыты светом облака»; «В шафранных сумерках лиловые холмы»… Эти надписи дают некоторое представление об акварелях художника — поэтических, прекрасно передающих не столько реальный пейзаж, сколько настроение, им навеваемое, бесконечное неутомительное разнообразие линий холмистой «страны Киммерии», их мягкие, приглушенные краски, линию морского горизонта — какой-то колдовской, всеорганизующий прочерк, облака, истаивающие в пепельном лунном небе. Что позволяет отнести эти гармоничные пейзажи к Киммерийской школе живописи. Киммерия для поэта служила, прежде всего, сгустком мировой истории. Его киммерийские стихи являются не пейзажной лирикой, а сегодняшним и вечным слепком души этих мест. А в живописи Волошин считал — нужно рисовать не увиденное, а то, что знаешь.
В годы Гражданской войны поэт пытался умерить вражду, спасая в своём доме преследуемых: сперва красных от белых, затем, после перемены власти, — белых от красных. Письмо, направленное М. Волошиным в защиту арестованного белыми О. Э. Мандельштама, весьма вероятно, спасло того от расстрела. В то же время (22 декабря 1917) он написал стихотворение "Стенькин суд":
<...>Благолепная, да многохрамая...
А из ней хоть святых выноси.
Что-то, чую, приходит пора моя
Погулять по Святой по Руси.
<...>Позаймитесь-ка барскими гнездами,
Припустите к ним псов полютей!
На столбах с перекладиной гроздами
Поразвесьте собачьих детей».
<...>Мне к чему царевать да насиловать,
А чтоб равен был всякому – всяк.
Тут пойдут их, голубчиков, миловать,
Приласкают московских собак.
<...>Мы устроим в стране благолепье вам, –
Как, восставши из мертвых с мечом, –
Три угодника – с Гришкой Отрепьевым,
Да с Емелькой придем Пугачем.
В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами — их на Карадаге ловила старуха-соседка, накрыв юбкой. Все бы ничего, да Елена Оттобольдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для нее из соседнего селения фельдшерицу — Марусю Заболоцкую. Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома — слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива — совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.
Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине?
Отныне о гостях заботилась Маруся. Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка.
В 1924 году с одобрения Наркомпроса Волошин превратил свой дом в Коктебеле в бесплатный дом творчества (впоследствии — Дом творчества Литфонда СССР).
После революции Волошин издает ряд философских поэм: "Путями Каина" (1921-1923); "Россия" (1924); стихи "Дом поэта" (1927), "Владимирская Богоматерь" (1929). В 1926 году поэт практически отходит от литературной деятельности: занимается написанием акварелей и картин, участвует в художественных выставках в Москве, Ленинграде, Феодосии, Одессе, Харькове. Дом в Коктебеле, при помощи второй жены Марии Заболоцкой, Волошин превращает в дом писателей и художников. Там бывали Максим Горький, Михаил Булгаков, Марина Цветаева, Андрей Белый, Александр Грин, Альберт Бенуа, Кузьма Петров-Водкин, Валерий Брюсов, Корней Чуковский, Илья Сельвинский и многие другие. Это был круг единомышленников, чувствующих себя легко и свободно в атмосфере духовного тепла.
Впечатлений о незаурядной личности поэта и художника оставлено множество. Он волновал и поражал не только своих друзей, но даже недругов. Забавно, что некоторые черточки Волошина периода Гражданской войны угадываются в профессоре Максиме Горностаеве из весьма революционной пьесы Константина Тренева “Любовь Яровая”, созданной в середине 1920-х. Живет в Крыму, но тоже появлялся в Одессе, Советская власть выдала ему охранную грамоту на дом и книги. Характерные черты внешности – борода и буйная прическа. Жена его зовет “Макс”. Поэтому удалой революционный матрос Швандя убежден, что это либо Карл Маркс, либо, в крайнем случае, его младший брат. В одной из реплик Горностаева прозвучал такой волошинский мотив: “Десятки тысяч лет работает человек. Из полузверя в полубога вырос. Из пещеры на четвереньках вылез, а теперь взлетел к небу. За тысячи верст голос его слышен. Человек это или бог? Оказывается, все это призрак. Мы те же полузвери”.
Это не мешало "доброжелателям" создавать многочисленные легенды о поэте, за которыми чаще стояла личная обида. Волошина даже внесли в список кулаков и собирались выслать в Сибирь. Но у мягкого, как тесто, добродушного поэта всегда находился заступник. Волошин не зря много лет провел в Париже: он был по-французски обходителен и умел ладить со всеми. Говорили, что после того как Крым окончательно заняли красные и начался террор, у него жил председатель Крымского ревкома Бела Кун, и хозяин дома так ему понравился, что он убрал имя Волошина из расстрельных списков. Более того, Бела Кун якобы разрешил ему вычеркивать из них каждого десятого по своему выбору.
Впрочем, после вышедшей в «Правде» разгромной статьи под ногами Волошина зашаталась земля. Поэта не печатали, и они с женой жили на то, что приносили бойко продававшиеся волошинские акварели, и остатки летней складчины. Их траты были невелики, того, что оставалось от мятых десяток и пятерок, которые гости бросали в сколоченный Волошиным ящик, хватало и на зиму. В декабре 1929 года неожиданно творчество поэта прекратилось – с ним случился инсульт. Этому способствовали и постоянные нападки на Максимилиана Александровича недоброжелателей, их преследования и ложные доносы.
В 1931 году, за год до смерти, Волошин завещает дом Союзу писателей. В июле 1932 года у поэта обострила астма, осложнившаяся воспалением легких. И 11 августа, после второго инсульта, Максимилиан Волошин ушел из жизни. Вот замечательно образная картина, которую дает М.Цветаева: «Волошин умер в 1 ч. дня – в самый «свой» час. «В полдень, когда солнце в самом зените, т.е. на самом темени, в час, когда тень побеждена телом, а тело растворено в теле мiра – в свой час, в волошинский час».
Он завещал похоронить себя на холме Кучук-Янышар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа. Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, не дотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках — зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля, так или иначе оказывался Макс Волошин.
Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила. И, пока была жива, принимала в доме всех, кого так любил Макс: поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь…
Его произведения не издавались до 1976 года. Некоторые почитатели творчества Волошина арестованы в период репрессий 1936 года. Например, русская поэтесса Наталья Ануфриева (1905 —1990) и её друг Даниил Жуковский были арестованы по доносу, в том числе за хранение стихов Волошина. Поэтессу сослали (в общем итоге на 16 лет), а Жуковский был расстрелян.
Во втором издании Большой советской энциклопедии (1951) Волошин характеризуется как представитель упадочнической космополитной поэзии символизма. Утверждается, что русский народ поэт знал плохо и не понял Великую Октябрьскую социалистическую революцию. В третьем издании БСЭ очень короткая заметка о поэте с указанием нескольких изданий до 1918 года.
Избранные стихи Волошина не вошли в Библиотеку русской советской поэзии в пятидесяти книжках «Россия — родина моя» (М., Художественная литература, 1967). Даже в разгул советской Перестройки в изданном фундаментальном труде «Русская советская поэзия» (М.: Издательство «Советская литература», 1990) его поэзии было выделено полторы страницы из 654-х со следующими пронзительными строками из «Ангела мщения» (1906, Париж):
Не сеятель сберет колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
Но истинным откровением стала книга Максимилиана Волошина «Коктебельские берега» (1990), если не считать бледные полиграфические репродукции акварелей. Издание было подготовлено Домом Поэта в Коктебеле.
Первое наиболее полное, научное с комментариями Собрание сочинений Максимилиана Волошина в двенадцати томах было издано под эгидой Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук в 2003 – 2011 годы (М.: Эллис Лак) и насчитывает почти десять тысяч страниц.
1 августа 1984 года в Коктебеле состоялось торжественное открытие «Дом-музея Максимилиана Волошина». В 2007 году в Киеве была установлена мемориальная доска на бульваре Тараса Шевченко на доме, в котором родился поэт. В память о Максимилиане Александровиче Волошине, выдающемся поэте, художнике и мыслителе, учреждена Международная Волошинская Премия.
Фаина Раневская о Волошине
 |
| Мемориальная доска на доме в Киеве на бульваре Шевченко, где родился Максимиллиан Волошин |
Максимилиан Александрович Волошин (Кириенко-Волошин) родился ровно 140 лет назад, 28 мая 1877 года, в Киеве в семье коллежского советника.
 |
| А.М. Кириенко-Волошин, отец М. Волошина. |
 |  |  |
| Е.О. Волошина и сын Таганрог, 1878 | Е.О. Волошина с Максом Киев, 1878 | Е.О. Волошина с сыном Москва, 1882 |
 |  |
| Макс Волошин. Детство. Таганрог. 1878 год. Собрание Дома-музея М. А. Волошина. | Макс Волошин. Детство. Москва. 1885 Собрание Дома-музея М. А. Волошина. |
Затем-то Елена Оттобальдовна и оставила сначала Киев, потом Москву — она считала, что Крым — лучшее место для воспитания сына. Тут тебе и горы, и камни, и античные развалины, и остатки генуэзских крепостей, и поселения татар, болгар, греков… “Ты, Макс — продукт смешанных кровей. Вавилонское смешение культур — как раз для тебя”, — говорила мать. Она приветствовала интерес сына к оккультизму и мистике, и нисколько не огорчалась, что в гимназии тот вечно оставался на второй год.
 |
| Гимназист М. Волошин, Таганрог, 1886-1887 |
До 16-ти лет жил в Москве, учился в гимназии, начал писать стихи, занимался переводами Гейне. Сам Волошин так вспоминал о гимназическом периоде своей жизни: «Когда отзывы о моих московских успехах были моей матерью представлены в феодосийскую гимназию [здание сохранилось, ныне в нём Феодосийская финансово-экономическая академия], то директор, гуманный и престарелый Василий Ксенофонтович Виноградов, развел руками и сказал: „Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, но должен вас предупредить, что идиотов мы исправить не можем“». Елена Оттобальдовна только усмехнулась. Не прошло и полугода, как на похоронах того самого учителя второгодник Волошин декламировал свои чудесные стихи — это было первое его публичное выступление.
Пешеходный путь из Коктебеля в Феодосию по гористой пустынной местности был долгим, поэтому Волошин жил на съёмных квартирах в Феодосии…
Замуж Елена Оттобальдовна больше не вышла: говорила, что не хочет превращать Макса в чужого пасынка. Зато каждое утро уезжала на длительные прогулки в горы с неким стройным всадником. Вернувшись, призывала Макса к обеду, дуя в жестяную трубу. Казанок с водянистым отваром капусты, оловянные ложки, простой деревянный стол без скатерти на террасе с земляным полом — оттуда был виден весь Коктебель. Слева — мягкие очертания холмов, справа — скалистая горная гряда Карадага…
 |
| Максимилиан Волошин. Феодосия, 1896 |
Снова дорога. И с силой магической
Все это вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня…
…Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это?
Новое близится, старое прожито.
Прожито – отжито. Вынуто – выпито…
Ти-та-та…та-та-та…та-та-та…ти-та-та…
 |
| Портрет работы К. Костенко. Ленинград, 1925 |
 |
| Слева направо: М.А. Волошин, А.М. Петрова, П.П. Теш, неизвестная, Е.О. Кириенко-Волошина Коктебель 1897 |
 |
| Силуэт Е. Кругликовой. Париж, ок. 1908 |
В 1925 48-летний мастер вспоминал этот период своей жизни: «... В эти годы - я только впитывающая губка, я весь - глаза, я весь - уши. Путешествую странами, музеями, библиотеками... Кроме техники слова осваиваю технику мазка и карандаша... Этапы блуждания духа: буддизм, католицизм, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера...»
Париж стал своеобразной ретортой, в которой недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европейца и эрудита — искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. "Странствую по странам, музеям, библиотекам... Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша... Интерес к оккультному познанию". Этот период аккумуляции, определенный Волошиным как "блуждания духа", шел, по крайней мере, до 1912 г.
 |
| Ателье Волошина на Эдгар Кинэ, 16 в Париже. Фото М. Волошина |
 |
| М. А. Волошин. 1900 г. |
 |
| Константин Богаевский В Коктебеле. Дом Максимилиана Волошина. 1905. Феодосийская картинная галерея им. И.К. Айвазовского |
Однажды, один из гостей спросил у Макса: “Скажите, неужели все, что рассказывают о порядках в вашем доме, правда?” — “А что рассказывают?” — “Говорят, что каждый, кто приезжает к вам в дом, должен поклясться: мол, считаю Волошина выше Пушкина! Что у вас право первой ночи с любой гостьей. И что, живя у вас, женщины одеваются в “полпижамы”: одна разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другая — в верхней. Еще, что вы молитесь Зевсу. Лечите наложением рук. Угадываете будущее по звездам. Ходите по воде, аки по суху. Приручили дельфина и ежедневно доите его, как корову. Правда это?”. “Конечно, правда!” — гордо воскликнул Макс…
Универсальная одаренность, доброта, остроумие и колоритная внешность: "львиная грива – греческая голова... босиком... и... не хитон, а балахон" (Марина Цветаева), сделали Волошина особенно популярной личностью среди интеллектуалов "серебряного века". В "Коктебель к Волошину" съезжались многие поэты, философы, художники.
 |
| Портрет работы А. Якимченко. Париж, 1902 |
Внешностью он напоминал Зевса или огромного античного грека. И сам себя поэт ощущал эллином: «Я, полуднем объятый, Точно крепким вином, Пахну солнцем и мятой, И звериным руном...» Просторная хламида скрывала, по его же словам, семь пудов мужской красоты. Венок же из полыни на пышных кудрях делал его схожим с врубелевским Паном. «Я здесь расту один, как пыльная агава, На голых берегах, среди сожженных гор. Здесь моря вещего глаголящий простор И одиночества змеиная отрава».
 |
| М.А. Волошин, Коктебель, 1906 |
Круглый и легкий, как резиновый шар, он “перекатывался” по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии… При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.
Женщины судачили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской “безопасности”. При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать...
 |
| М. А. Волошин и М. В. Сабашникова в квартире на улице Сенже, 17. Париж, 1906 г. Собрание Дома-музея М.А. Волошина |
Его отношения с женщинами складывались непросто. С виду похожий на разбойничьего есаула — широкоплечий, румяный, с окладистой бородой, Волошин относился к дамам не так, как другие мужчины. ...Первая женщина появилась у него лишь в 24 года, и это была парижская проститутка, к которой он подошел около памятника Дантону. Слегка потрепанная жизнью девчонка, пожалуй, даже трогательная — в ее квартирке жила крошечная декоративная собачка... Вечер обошелся в двадцать франков. Он был у нее несколько раз, и этот опыт не принес ничего радостного: любовь без любви, ее физическая сторона внушали отвращение...
 |
| М. В. Сабашникова, Версаль, 1905 г. Фото М. Волошина |
Однако выводы, к которым пришла Маргарита, оказались неутешительными: Макс Волошин человек милый, но смешной. Слишком толстый. Носит безобразно укороченные брюки и нелепое пальто в талию. На то, как он идет по улице, невозможно смотреть без улыбки — вот парижане и смеются. Но он хороший, очень хороший! Просто Макс — не ее человек... Все это Маргарита Васильевна в простоте душевной сообщила ему и предложила остаться друзьями. Он согласился — а куда деваться? Совсем потерять ее он не мог.
 |
| М. Волошин и М. Сабашникова в день свадьбы 12 апреля 1906 г. |
В 1905 году Волошин увлекается буддизмом, оккультизмом, масонством, католичеством, антропософией Рудольфа Штейнера. Это увлечение связано с тем, что его любимая женщина, занимавшаяся оккультизмом и теософией, оказала огромное влияние на поэта и на его увлечение этими течениями. Они объединили свой союз узами брака, но он, к сожалению, продлился совсем недолго – всего год (1906–1907). Расхождение их мировоззрений было очевидным: Маргарита окружила себя сказками и вымышленным миром, в то время как Максимилиан принимал только материальную сторону мира.
 |
| Е.О. Волошина (мать) и М.В. Сабашникова. Коктебель. 1906 г. |
“Ну здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!”. — “Здравствуй, Пра!”, — ответил Волошин.
Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью. Впрочем, обращение “Пра”, данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно.
Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: “Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?”. Маргарита смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны — мол, их жены и дочери смущаются.
В его коктебельском пристанище потянулись богемные друзья Макса. Волошин даже придумал для них имя: “Орден Обормотов” - за постоянное бормотание рифмованных строчек Макс называл себя и обитавших у него литераторов обормотами. Их походный марш начинался словами: «Стройтесь в роты, обормоты!» Так же он написал устав: “Требование к проживающим — любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома”.
 |
| М. А. и Е. О. Волошины. Коктебель. 1919 год. Собрание Дома-музея М. А. Волошина. |
 |
| Крым. В окрестностях Коктебеля. 1910-е. |
Безнадежно взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя, и вам нужны игрушки,
Потому я и боюсь ловушки,
Потому и сдержан мой привет.
Безнадежно взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя, а дети так жестоки:
С бедной куклы рвут, шутя, парик,
Вечно лгут и дразнят каждый миг,
В детях рай, но в детях все пороки,
Потому надменны эти строки.
Кто из них доволен дележом?
Кто из них не плачет после елки?
Их слова неумолимо колки,
В них огонь, зажженный мятежом.
Кто из них доволен дележом?
Есть, о да, иные дети — тайны,
Темный мир глядит из темных глаз.
Но они отшельники меж нас,
Их шаги по улицам случайны.
Вы — дитя. Но все ли дети — тайны.
На что поэт соглашался: «Хорошо, когда мы духом юны, Хоть полвека на земле цветем, И дрожат серебряные струны В волосах и в сердце молодом». Иногда он дурачился стихами: «Грязную тучу тошнило над городом. Шмыгали ноги. Чмокали шины…»
 |
| Портрет работы М. Сабашниковой (неточно) Коктебель, 1906 (неточно) |
 |
| Вячеслав Иванов и его супруга Лидия Зиновьева-Аннибал Государственнй Литературный музей |
— ...Какая откровенность речей! Одна другому: «Твоя страстная душа!» Другой первой: «Моя страстная душа!» Затем: «Смыкая тело с телом!» И еще: «Страсть трех душ томилась и кричала». И чтобы совсем было понятно: «Сирена Маргарита!»
А что же муж «сирены? Он четвертый лишний, и может катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает… Отведенную ему "роль" Волошин принял покорно и смиренно. Макс считал Иванова своим учителем и хотел, чтобы все были счастливы. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов — тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью. Аморю МАкс тоже не осуждал и ни к чему не принуждал. Сама же Сабашникова говорила о Волошине: «Как мужчина Макс недовоплощен...» Кажется, так... Что бы это значило? Он что, импотент? Да нет, тут другое: сам Волошин признавался не раз, что ему тяжело прикоснуться к женщине, которой он поклоняется... Бедная Маргарита, бедный Макс! Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он писал своей кузине: “Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей — чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение”…
Но “семьи нового типа” у Маргариты с Ивановыми так и не получилось. Взрослая дочь Лидии от первого брака — белокурая бестия Вера — очень скоро заняла ее место в “тройственном союзе”. А, когда Лидия заболела скарлатиной и скоропостижно скончалась, Вячеслав женился на падчерице. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама — Скорбь. Картина так никогда и не была закончена. Маргарите Сабашниковой в жизни Иванова больше не было места, но Макс тоже ее потерял: супруги не развелись, не разорвали отношения, но о совместной жизни больше не шло и речи. Самое тяжелое, что расставание затянулось на много лет, и душевная боль терзала его, не отпуская. Говорят, такая же история была у Блока...
 |
| Мистификаторы, Коктебель, 1908 |
 |
| Черубина де Габриак. Елизавета Дмитриева. |
Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая, зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину.
В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, тот то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: “Хотите, зажгу траву?”. Простер руку, и трава загоралась, и дым заструился к небу… Что это было? Неизвестная науке энергия, или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но максово зевсоподобие сразило ее.
 |
| Склоны Карадага создают знаменитый «Профиль М. Волошина» |
Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи — все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам, о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал “Апполон”. Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов “Апполона”. И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным. Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным.
В Коктебеле Макс сказал Лиле, что ее поэтическое будущее безнадежно: Золушка не может писать стихи, достойные королевы... тут он осекся и добавил:
— ...Но это можно поправить. Вот только найти бы имя... Ага, вот оно! Габриак, французский морской черт. Ты станешь Черубиной де Габриак...
 |
| Стихи Черубины де Габриак в журн. «Аполлон», 1910, № 10 |
Маковский был восхищен. Он написал ответное письмо с просьбой прислать все, что до тех пор написала Черубина.
Волошин с Лилей принялись за работу. Волошин подсказывал темы, выражения, но все стихи писала только Лиля.Черубина была страстной католичкой, она тосковала по Испании и любила Христа:
Эти руки со мной неотступно
Средь ночной тишины моих грез,
Как отрадно, как сладко преступно
Обвивать их гирляндами роз.
Я целую божественных линий
На ладонях священный узор...
(Запевает далеких Эриний
В глубине угрожающий хор.)
Как люблю эти тонкие кисти
И ногтей удлиненных эмаль.
О, загар этих рук золотистей,
Чем Ливанских полудней печаль.
Эти руки, как гибкие грозди,
Все сияют в камнях дорогих.
Но оставили острые гвозди
Чуть заметные знаки на них.
Стихи писала Лиля, но переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на Волошине. Маковский показывал Волошину письма Черубины и повторял: "Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук".
Маковский пользовался помощью Волошина в написании ответных сонетов и называл того "Мой Сирано", не подозревая, что Сирано работал на обе стороны.
"Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, – говорил Маковский, – я решился бы за ней ухаживать". А Лиля в это время работала преподавательницей приготовительного класса гимназии и получала 11 рублей в месяц.
 |
| Е. И. Дмитриева. Коктебель, 1909 г. Фото М. Волошина |
Как-то Маковский послал Лиле огромный букет белых роз и орхидей. Это нужно было пресечь, поскольку подобные траты угрожали гонорарам сотрудников журнала. В ответ Черубина прислала стихи и письмо.
Цветы живут в людских сердцах:
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв-трава.
А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на Парижский поезд были раскуплены в считанные часы. Так же как и яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Если учесть, что Черубину никто никогда не видел — истинное безумие!
В последнем стихотворении Черубины Маковскому были такие строки:
Милый друг, Вы приподняли
Только край моей вуали...
История Черубины закончилась. Маковский приехал к Лиле с визитом, уверяя, что давно уже обо всем знал, но "хотел дать возможность дописать до конца красивую поэму".
По другим источникам, Черубину разоблачил Маковскому Михаил Кузмин. А Маковский вспоминает, что Лиля сама приехала к нему с визитом, горько сожалея о причиненной боли.
Неожиданным завершением этой истории явилась дуэль Максимилиана Волошина и Николая Гумилева. Гумилев в 1909 году в Коктебеле делал Лиле предложение. Потом выяснилось, что Гумилев всем рассказывает о большом романе с Лилей, причем в очень грубых выражениях.
Жених Лили не мог за нее вступиться, поскольку отбывал воинскую повинность. Волошин, с разрешения жениха, сам вызвал Гумилева на дуэль.
В мастерской художника Головина при Мариинском театре, про стечении большого количества народа, Волошин подошел к Гумилеву и дал ему пощечину.
"Вы поняли?" – спросил он. Гумилев ответил: "Да".
Они стрелялись возле Черной речки на пистолетах пушкинского времени (ох, уж мне эти поэты Серебряного века:))
Гумилев промахнулся, пистолет Волошина дал осечку. Гумилев предложил Волошину стрелять еще раз. Тот выстрелил, боясь при этом попасть в Гумилева.
Он совсем не умел стрелять.
Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. За семьдесят лет Петербург отвык от дуэлей, и поединок поэтов — чудом кончившийся бескровно — в газетах назвали водевильным. Полиция раскрыла это дело, обнаружив на Черной речке галошу одного из секундантов. Так трагедия превратилась в фарс.
Не успел Петербург обсудить подробности скандальной дуэли Волошина с Гумилевым, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрек в несправедливости, проговорилась: “Черубина — это я”. Оказалось, автор ее писем в “Апполон” — Волошин. Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, — все это придумал Макс. Он учел все — кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского. Они даже попытались встретиться — Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и все было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить — и это месть Черубины…
 |
| Портрет работы А. Головина. Санкт-Петербург, 1909. Литография Н. Кадушина |
Дело в том, что с Волошиным воевали владельцы богатых дач — особенно усердствовала певица Большого театра Дейша-Сионицкая, известная в Коктебеле под прозвищем Крокодила. Волошин и его гости — молодая поэтесса Марина Цветаева и ее поклонник Сергей Эфрон, начинающий литератор граф Алексей Толстой, поэты Мандельштам и Ходасевич, прочие художники и писатели — расхаживали по Коктебелю в хитонах и сандалиях, на берегу часто оголялись и устраивали Крокодиле кошачьи концерты. Благонамеренные дачники установили на пляже столбики: «Для мужчин» и «Для женщин», а Волошин замазал надписи краской. Дейша-Сионицкая написала жалобу уездному исправнику Солодилову, тот отправил бумагу судье и послал запрос «господину Максу Волошину, поэту-декаденту». Волошин ответил: «...Не трогая самого столба, я счел необходимым замазать неприличную надпись, так как данная формула имеет недвусмысленное значение и пишется только на известных местах. Кроме того, считаю нужным обратить внимание господина исправника, что меня зовут Максимилианом Волошиным-Кириенко, а имя Макс является ласкательным и уменьшительным...» Вскоре по пути из Феодосии в Судак на чай к Волошину заглянула губернаторша. Пока гостья и поэт Ходасевич чаевничали, исправник Солодилов стоял на страже у ее коляски и, когда губернаторша уехала, взял Волошина под руку, попросив не обижаться на «Макса»: "Знаете что, Максимилиан Александрович? Называйте меня, пожалуйста, Мишей"...
Акцент в оформлении «Бубнов» был сделан на рекламу яств: «Сейчас кину сигару, Сожру печений пару». «Ах! В Коктебеле в зной и в сушу Приятно есть десяту грушу». «Выпили свекровь и я По две чашки кофея». «Мой друг, чем выше интеллект, Тем слаще кажется конфект».
«Бубны» сразу же стали местом встреч литературно-художественной богемы. Их завсегдатаями были Осип Мандельштам, Михаил Пришвин, Марина Цветаева, максим Горький, Владислав Ходасевич, Корней Чуковский.
 |
| А. Габричевский. Праздничное меню (фрагмент). Коктебель, 1925 |
 |
| M. Волошин. Париж. Площадь Согласия ночью. 1914 г. Бумага, темпера. 31x48 |
Первая мировая война резко меняет интонации стихотворений поэта: в этот период стихи Волошина насыщены антивоенными мотивами ("Anno mundi ardentis", 1915):
Плывущий за руном по хлябям диких вод,
И в землю сеющий драконьи зубы, вскоре
Увидит в бороздах не озими, а всход
Гигантов борющихся... Горе!
3.II.1915
 |
| Портрет работы Диего Ривера. Париж, 1916. |
 |
| М. Волошин в парижском кафе. Рисунок И. Эренбурга. 1915–1916 гг. |
 |
| Шарж Н. Евреинова. Коктебель, 1918 (неточно) |
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
Во время гражданской войны, в Крыму часто менялась власть. Волошин писал о пережитом: «Были мы и под немцами, и под французами, и под англичанами, и под татарским правительством, и под караимским...... Не будучи ни с одной из борющихся сторон, я в то же время живу только Россией и в ней совершающимся». Он был не над схваткой, а в ней самой. Хрестоматийным стал факт спасения поэтом в своём доме красных от белых, белых от красных. Марина Цветаева свидетельствовала: «Макса Волошина в Революцию дам двумя словами: он спасал красных от белых и белых от красных, вернее, красного от белых и белого от красных, то есть человека от своры, одного от всех, побеждённого от победителей». Среди спасённых им - Осип Мандельштам, Сергей Эфрон (муж Марины Цветаевой), Илья Эренбург, Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария), генерал-лейтенант, палеограф, фольклорист Никандр Маркс, автор знаменитого издания «Легенды Крыма». В бессмысленно жестокие и кровавые годы Волошин спасал от разграбления и разрушения исторические, культурные, научные памятники, библиотеки Крыма.
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Из стихотворения "Гражданская война":
В день прихода большевиков, 4 апреля, Волошин проводил в эмиграцию Алексея Толстого, но сам уезжать отказался, пояснив: “...когда мать больна, дети ее остаются с нею”. Близился Первомай и Волошин решил участвовать в праздничном оформлении города, предлагая украсить улицы цветными полотнищами с геометрическими фигурами и поэтическими цитатами, однако новая власть припомнила ему публикации в эсеровской прессе и вывела из состава бригады художников.
 |
| Волошин в летнем кабинете своего дома |
А сзади – город,
Весь в красном исступлении
Расплесканных знамен,
Весь воспаленный гневами и страхом,
Ознобом слухов, дрожью ожиданий,
Томимый голодом, поветриями, кровью,
Где поздняя весна скользит украдкой
В прозрачном кружеве акаций и цветов...
 |
| Старинным золотом и желчью напитал вечерний свет холмы... 1917 |
 |
| И в пурпуре полей и зелени закатов серп пепельной луны. 1917 |
 |
| И низко над холмом дрожащий серп Венеры... 1917 |
 |
| Библейская земля. 1920 |
 |
| Шторм у Топрак-Кая. 1924 |
 |
| Клубятся медленные тучи, коричневые бархаты земли. 1925 |
 |
| Восход луны встречали чаек клики. 1926 |
 |
| С Меганома. 1926 |
 |
| Все замерло - холмы, деревья, тучи, В лиловом олове осенних талых вод. 1927 |
 |
| Заливы гулкие земли глухой и древней. 1928 |
 |
| Лунное видение. 1928 |
 |
| Настороженная земля. 1928 |
 |
| Не в свитках бурь... 1928 |
 |
| Ореолы облаков. 1928 |
 |
| Радужная ночь. 1928 |
 |
| Пейзаж. 1929 |
 |
| Ведет сквозь волны и туманы мой лунный одинокий путь. 1929 |
 |
| Громады дымных облаков. 1929 |
 |
| Коктебель. 1929 |
 |
| Коктебель. 1929 |
 |
| Холмы из мрамора и горы из стекла. 1929 |
 |
| Автопортрет, 1919 г. |
<...>Благолепная, да многохрамая...
А из ней хоть святых выноси.
Что-то, чую, приходит пора моя
Погулять по Святой по Руси.
<...>Позаймитесь-ка барскими гнездами,
Припустите к ним псов полютей!
На столбах с перекладиной гроздами
Поразвесьте собачьих детей».
<...>Мне к чему царевать да насиловать,
А чтоб равен был всякому – всяк.
Тут пойдут их, голубчиков, миловать,
Приласкают московских собак.
<...>Мы устроим в стране благолепье вам, –
Как, восставши из мертвых с мечом, –
Три угодника – с Гришкой Отрепьевым,
Да с Емелькой придем Пугачем.
 |  |
| Б. М. Кустодиев. Портрет Волошина. 1924 | Портрет работы К. Петрова-Водкина. Коктебель, 1927 |
Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине?
Отныне о гостях заботилась Маруся. Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка.
В 1924 году с одобрения Наркомпроса Волошин превратил свой дом в Коктебеле в бесплатный дом творчества (впоследствии — Дом творчества Литфонда СССР).
После революции Волошин издает ряд философских поэм: "Путями Каина" (1921-1923); "Россия" (1924); стихи "Дом поэта" (1927), "Владимирская Богоматерь" (1929). В 1926 году поэт практически отходит от литературной деятельности: занимается написанием акварелей и картин, участвует в художественных выставках в Москве, Ленинграде, Феодосии, Одессе, Харькове. Дом в Коктебеле, при помощи второй жены Марии Заболоцкой, Волошин превращает в дом писателей и художников. Там бывали Максим Горький, Михаил Булгаков, Марина Цветаева, Андрей Белый, Александр Грин, Альберт Бенуа, Кузьма Петров-Водкин, Валерий Брюсов, Корней Чуковский, Илья Сельвинский и многие другие. Это был круг единомышленников, чувствующих себя легко и свободно в атмосфере духовного тепла.
Впечатлений о незаурядной личности поэта и художника оставлено множество. Он волновал и поражал не только своих друзей, но даже недругов. Забавно, что некоторые черточки Волошина периода Гражданской войны угадываются в профессоре Максиме Горностаеве из весьма революционной пьесы Константина Тренева “Любовь Яровая”, созданной в середине 1920-х. Живет в Крыму, но тоже появлялся в Одессе, Советская власть выдала ему охранную грамоту на дом и книги. Характерные черты внешности – борода и буйная прическа. Жена его зовет “Макс”. Поэтому удалой революционный матрос Швандя убежден, что это либо Карл Маркс, либо, в крайнем случае, его младший брат. В одной из реплик Горностаева прозвучал такой волошинский мотив: “Десятки тысяч лет работает человек. Из полузверя в полубога вырос. Из пещеры на четвереньках вылез, а теперь взлетел к небу. За тысячи верст голос его слышен. Человек это или бог? Оказывается, все это призрак. Мы те же полузвери”.
Это не мешало "доброжелателям" создавать многочисленные легенды о поэте, за которыми чаще стояла личная обида. Волошина даже внесли в список кулаков и собирались выслать в Сибирь. Но у мягкого, как тесто, добродушного поэта всегда находился заступник. Волошин не зря много лет провел в Париже: он был по-французски обходителен и умел ладить со всеми. Говорили, что после того как Крым окончательно заняли красные и начался террор, у него жил председатель Крымского ревкома Бела Кун, и хозяин дома так ему понравился, что он убрал имя Волошина из расстрельных списков. Более того, Бела Кун якобы разрешил ему вычеркивать из них каждого десятого по своему выбору.
Впрочем, после вышедшей в «Правде» разгромной статьи под ногами Волошина зашаталась земля. Поэта не печатали, и они с женой жили на то, что приносили бойко продававшиеся волошинские акварели, и остатки летней складчины. Их траты были невелики, того, что оставалось от мятых десяток и пятерок, которые гости бросали в сколоченный Волошиным ящик, хватало и на зиму. В декабре 1929 года неожиданно творчество поэта прекратилось – с ним случился инсульт. Этому способствовали и постоянные нападки на Максимилиана Александровича недоброжелателей, их преследования и ложные доносы.
 |
| «Вид на Коктебель» (1931) |
  |
| Могила Максимилиана и Марии Волошиных, на холме Кучук-Янышар |
 |
| Андрей Белый, Осип Мандельштам и другие на ступенях дома Максимилиана Волошина в Kоктебеле. 1933 год |
Его произведения не издавались до 1976 года. Некоторые почитатели творчества Волошина арестованы в период репрессий 1936 года. Например, русская поэтесса Наталья Ануфриева (1905 —1990) и её друг Даниил Жуковский были арестованы по доносу, в том числе за хранение стихов Волошина. Поэтессу сослали (в общем итоге на 16 лет), а Жуковский был расстрелян.
 |
| Скульптура М. А. Волошина установленная в библиотеке № 27 им. М. А. Волошина (Москва). Изготовлена скульптором М. Малашенко из мрамора в 2007 г. |
Избранные стихи Волошина не вошли в Библиотеку русской советской поэзии в пятидесяти книжках «Россия — родина моя» (М., Художественная литература, 1967). Даже в разгул советской Перестройки в изданном фундаментальном труде «Русская советская поэзия» (М.: Издательство «Советская литература», 1990) его поэзии было выделено полторы страницы из 654-х со следующими пронзительными строками из «Ангела мщения» (1906, Париж):
Не сеятель сберет колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
Но истинным откровением стала книга Максимилиана Волошина «Коктебельские берега» (1990), если не считать бледные полиграфические репродукции акварелей. Издание было подготовлено Домом Поэта в Коктебеле.
Первое наиболее полное, научное с комментариями Собрание сочинений Максимилиана Волошина в двенадцати томах было издано под эгидой Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук в 2003 – 2011 годы (М.: Эллис Лак) и насчитывает почти десять тысяч страниц.
 |
| Памятник М.Волошину перед домом-музеем в Коктебеле |
 |
| Юбилейная монета НБУ посвященная 100-летию Дома Волошина |
Комментариев нет:
Отправить комментарий