Его биография была небогата внешними примечательными событиями, не было в ней ни особых неожиданностей, ни случайностей, внезапно и круто меняющих судьбу. При взгляде на хронограф его жизни бросается в глаза одно: концерты, концерты, концерты. Как артист он единствен в своем роде и сравнениям не подлежит. Софроницкого сравнить с кем-либо из его коллег почти невозможно. Зато легко обнаруживаются аналогии, связывающие его искусство с миром поэзии, литературы, живописи. Еще при жизни пианиста его интерпретаторские творения ассоциировали со стихами Блока, полотнами Врубеля, книгами Достоевского и Грина. Но известен он не только как пианист, но и как автор палиндромов – фраз-перевертышей, которые читаются одинаково с конца и с начала. Некоторые из его находок: «Не пошл Шопен», «А Лист – сила!», «Хил, худ он, но дух лих», «Давид, иди в ад!», «Он в аду давно!», «Репу поп упер», «Лёша на полке клопа нашёл», «Он пел о Киле великолепно», «Аргентина манит негра», «Велика Анна аки лев», «Но невидим архангел, мороз узором лег на храм, и дивен он», «Велик Оборин, он и робок и Лев», «Сенсация, поп яйца снес», «Иона, жри уху, хуй ржаной», «На вид ангел, а лег на диван» и многие другие.
Владимир Владимирович Софроницкий родился 25 апреля (8 мая) 1901 года в интеллигентной семье. Его отец был педагогом-физиком, а его мать была внучатой племянницей выдающегося художника-портретиста конца XVIII — начала XIX века Владимира Лукича Боровиковского и родственницей поэта Л.И. Боровиковского.
В 1903 семья переехала в Варшаву. С 5-летнего возраста Вову тянуло к миру звуков, к роялю. По легенде, даже первое слово, которое он сказал, было - "лояль". Как и все по-настоящему одаренные дети, он любил фантазировать за клавиатурой, наигрывать что-то свое, подбирать случайно услышанные мелодии. У него рано обнаружились острый слух, цепкая музыкальная память. Одно из самых дорогих воспоминаний: в Варшаве юный Володя играет на рояле, из соседней комнаты выходит красивый мужчина и начинает предлагать ему темы импровизаций - "Дождик", "Вьюга", "Солнце"... И Володя тут же, на его глазах, импровизирует. Позже выяснилось - это был Блок. В том, что его надо учить всерьез и по возможности скорее, сомнений у близких не возникало.
С шести лет Вова Софроницкий начинает брать уроки фортепианной игры у Анны Васильевны Лебедевой-Гецевич, воспитанницы Николая Рубинштейна по классу фортепиано. В занятиях у нее царили размеренность и железный порядок; все согласовывалось с новейшими методическими рекомендациями; задания и указания аккуратно заносились в дневники учеников, выполнение их неукоснительно контролировалось. «Работа каждого пальца, каждого мускула не ускользала от ее внимания, и она настойчиво добивалась устранения всякой вредной неправильности» (Софроницкий В. Н. Из воспоминаний // Воспоминания о Софроницком.— М., 1970. С. 217),— пишет в своих воспоминаниях Владимир Николаевич Софроницкий, отец пианиста. Видимо, уроки с Лебедевой-Гецевич сослужили добрую службу его сыну. Лебедева-Гецевич, как говорят, «поставила руку», заложила основы профессионального мастерства. Мальчик быстро двигался в учении, был привязан к своей преподавательнице, позднее не раз вспоминал о ней благодарным словом.
В 1910 году состоялось первое выступление маленького пианиста публично, его исполнение было отмечено критикой. По совету А.К. Глазунова Владимир Софроницкий начинает заниматься у лучшего профессора варшавской консерватории пианиста Александра Константиновича Михалковского, славившегося своим исполнением Шопена и довольно часто появлявшегося с его пьесами на варшавской эстраде. Профессор долго отказывался, говорил, что с маленькими не занимается, но когда он услышал игру Володи, воскликнул: "Но я же не предполагал, какое здесь дарование! Такого ученика я не могу не взять". Близ Михаловского Софроницкий впервые ощутил волнующий аромат концертной сцены, уловил неповторимое ее очарование, полюбившееся ему навсегда. Все больше заинтересовывается он в ту пору окружающей его музыкальной жизнью: посещает фортепианные вечера, слышит гастролировавших в городе Рахманинова, молодого Игумнова, известного в свое время пианиста Всеволода Буюкли. Превосходный исполнитель произведений Скрябина, Буюкли оказал сильное влияние на юного Софроницкого — бывая в доме его родителей, он нередко садился за рояль, охотно и помногу играл. Известный в те годы пианист Иосиф Турчинский приходит в восторг от игры подростка и оставляет в его альбоме следующую запись: "Талантливейшему и милому товарищу по искусству Володе Софроницкому с искреннейшим и сердечнейшим пожеланием воздержаться возможно дольше от концертной деятельности, а работать умно, дабы укрепить свои силы и дух для великих задач искусства". После переезда в С.-Петербург в 1914 году Софроницкий продолжает заниматься у Михалковского, ежемесячно ездит в Варшаву.
В своей беседе с А.В. Вицинским Софроницкий вспоминал: «По-настоящему меня никто не учил. Л.В. Николаев прекрасный музыкант... В мои же занятия он почти не вмешивался. Он задавал мне вещи, скажем, «Карнавал» Шумана. Через неделю-две я приходил в класс и играл «Карнавал». В классе бывало много народу обычно. После исполнения Николаев подходил ко мне, хвалил, пожимал руку, благодарил и задавал какую-нибудь другую пьесу... Я ему особенно благодарен за широкое знакомство с литературой, мы много играли с ним в четыре руки, переиграли всевозможные произведения, симфонические и камерные...
Хорошо помню, как я кончал консерваторию. Мне было тогда восемнадцать лет, я играл с каким-то особенным подъемом. Так играешь один раз в жизни, это врезается в память.
Я играл Сонату Бетховена op. Ill, Фантазию C-dur Шумана, Сонату h-moll Листа, Двадцать четвертую прелюдию d-moll Шопена. Когда я кончил играть и ушел в артистическую, первой ко мне прибежала одна старушка, преподавательница консерватории, и сказала, что Глазунов — он был для меня царь и бог в музыке — сидел и плакал, не скрываясь. А придя ко мне в артистическую, он сурово и безразлично промычал своим басом: «Что же это ты, братец, в репризе фа-бемоль взял — там же чистое фа».
До Николаева я учился у Михаловского в Варшаве. У того самого, теперь известного Михаловского, который был потом председателем жюри шопеновских конкурсов...
Михаловский был учеником Мошелеса, а Мошелес — ученик Бетховена, так что я могу считать себя «правнуком» Бетховена. Когда мне было десять лет, в 1912 году, мой отец был переведен на службу в Петербург и моя мать возила меня ежемесячно в Варшаву к Михаловскому, пока не началась война и поездки не прекратились. Тогда я поступил в Петроградскую консерваторию.
До Михаловского — года полтора, с семи примерно лет, я занимался у матери пианиста Буюкли. У нее было очень эмоциональное отношение к музыке. А еще раньше — несколько месяцев — это самое начало занятий — у композитора Ружицкого, отца известного польского пианиста.
У меня рано обнаружился абсолютный слух. Я считаю, что абсолютный слух только мешает исполнителю-пианисту. Когда слышишь насквозь всю ткань в смысле высоты, то эта полнейшая определенность, мне кажется, несколько мешает почувствовать музыку, отвлекает как-то.
Я любил в детстве импровизировать. Даже на концерте после исполнения выученных вещей мне давали тему, и я на нее импровизировал.
Лет десяти я занимался уже композицией. У меня до сих пор сохранилось много сочинений. К тринадцати годам у меня было написано уже много фуг. Мой педагог очень большое внимание уделял работе над полифонией, и мне самому нравилось сочинять фуги.
Дар импровизации постепенно, с годами созревания, был утерян, и писать я также перестал совсем...»
В 1916 году поступает в Петроградскую консерваторию, где занимается у прославленного мастера фортепианной педагогики профессора Леонида Владимировича Николаева по классу фортепиано и композиции у М.О. Штейнберга (ученика Н.А. Римского-Корсакова), среди его однокурсников были Дмитрий Шостакович и Мария Юдина. Софроницкому по-прежнему везло на учителей. При всей разности характеров и темпераментов (Николаев был сдержанным, уравновешенным, неизменно логичным, а Вова пылким и увлекающимся) творческие контакты с профессором очень многим обогатили его ученика. Еще в период учебы в консерватории А. К. Глазунов и А. В. Оссовский высоко оценили талант пианиста Софроницкого. В 1919 году даёт свой первый самостоятельный концерт, а в 1921 году оканчивает консерваторию. С этого времени пришла слава к пианисту, сделала его имя легендой как уникального исполнителя произведений А.Н. Скрябина и Ф. Шопена и многих других композиторов.
В 1920 женился на Елене Александровне Скрябиной (1900–1990), старшей дочери композитора А. Н. Скрябина.
"Многие считают Софроницкого по преимуществу лириком... вероятно, музыка целиком по преимуществу "Лирика" ((с) пианист Генрих Нейгауз). В программе выпускного экзамена пианиста - Концерт фа диез минор для фортепиано с оркестром Скрябина. Пианист гастролирует, расширяет свой репертуар, получает блестящие отзывы музыкальных критиков, не прерывает общения с наставниками А. Глазуновым, Л. Николаевым, соучениками Д. Шостаковичем, М. Юдиной. Концерты его посещали К.Игумнов, Г. Нейгауз, П. Кончаловский, К. Чуковский, В. Мейерхольд, который посвятил ему свою постановку "Пиковой дамы", другие представители творческой интеллигенции. Софроницкий встречается с пианистом В. Горовицем. Начинаются гастрольные выступления в Москве, Петрограде, Одессе, Саратове, Тифлисе, Баку, Ташкенте. Постепенно о нем узнают едва ли не всюду в СССР, где чтут серьезную музыку; его ставят в один ряд с самыми известными исполнителями того времени.
Стремясь к дальнейшему совершенствованию, Владимир Софроницкий в 1928 году совершил турне в Париж. Путь лежал через Варшаву, и это мимолетное посещение оказалась последней поездкой в город его детства. Его концерты сопровождались полным признанием его выдающегося таланта и мастерства. В Париже его имя, как артиста мирового масштаба, стало столь же популярно, как на Родине. Там он подружился с Сергеем Прокофьевым и Николаем Метнером, который оказывает влияние на его пианизм. С восхищением пианист говорит о неповторимом метнеровском чувстве ритма. Он воспринял у него некоторые приёмы звукоизвлечения, под влиянием Метнера сформировалась трактовка бетховенской "Аппассионаты". За границей Софроницкий так же посещал концерты Ф. Шаляпина и С. Рахманинова.
Во время гастролей Софроницкого в Париже там находился великий русский композитор Глазунов, который так откликнулся на его игру: "Я очень хорошо знаком-с Владимиром Софроницким. Это один из самых замечательных молодых русских пианистов. Его игра отличается артистической зрелостью, совершенной техникой, проникновенностью, экспрессией и звучностью. Я не боюсь утверждать, что перед ним открывается большая артистическая будущность".
Феномен Софроницкого привлек внимание уже при первых его появлениях на широкой публике. Публика боготворила Софроницкого. Он мог отменять концерты – все беспрекословно принимали волю своего кумира, надеясь на то, что в следующий раз повезет, и они станут свидетелями чуда. При возможности слушатели ходили на одну и ту же программу по два раза подряд: он всегда играл по-разному. «...Разве Софроницкий исполнитель? — воскликнул в свое время В. Э. Мейерхольд. — У кого повернется язык это сказать?» (произнося слово исполнитель, Мейерхольд, как нетрудно догадаться, подразумевал выполнителя; имел в виду не музыкальное исполнительство, а музыкальную исполнительность).
 |
| Портрет пианиста В.В. Софроницкого за роялем. 1932. П.П.Кончаловский |
В 1936 году он начинает педагогическую деятельность в Ленинградской консерватории, а в июне 1938 ― научную степень доктора музыки. В 1937 году В.Софроницкий дал серию из 12-ти «исторических» концертов в Ленинграде, исполнив лучшие произведения мировой фортепианной литературы. За 7 месяцев были исполнены произведения: Букстехуде, Генделя, И.С.Баха, Ф.Э Баха, Скарлатти, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Мендельсона, Шопена, Шумана, Листа, Бородина, Балакирева, Глазунова, Рахманинова, Метнера, Скрябина, Мясковского, Прокофьева, Шостаковича, Кабалевского, Богдана-Березовского, Гольца. В истории фортепианного искусства лишь "исторические концерты" А. Рубинштейна можно сравнивать с этим исполнительским циклом. В 1939 году он утверждён в звании профессора Ленинградской консерватории. Во время Второй мировой войны, в блокадном Ленинграде, 12 декабря 1941 года состоялся необычный концерт: «В зале Александринки [Театре имени Пушкина] было три градуса мороза,— рассказывал позднее Софроницкий.— Слушатели — защитники города — сидели в шубах. Я играл в перчатках с вырезанными кончиками пальцев... Но как меня слушали, как мне игралось! Как драгоценны эти воспоминания... Я почувствовал, что слушатели поняли меня, что я нашел пути к их сердцам...» В апреле 1942 года с истощением 1-ой степени по «воздушному мосту» его вывезли из блокадного, объятого голодом Ленинграда в Москву, где, не выйдя из состояния крайнего истощения, 26 апреля он даёт сольный концерт в Зале имени Чайковского.
Все концерты при его жизни проходили в переполненных залах и полны горячих, искренних оваций, но концерты в Москве 1942 года проходили под охраной конной милиции, дабы стремящиеся в залы толпы людей не "разнесли" здания. Искусство Софроницкого, по словам критики того времени, претерпевает значительные изменения, появились в игре резкие "сфорцандо" и экспрессионистические "рубато", сдвигаются темпы, обнажается конфликтность. Пианистку, которая формально перенимала эти приёмы, Софроницкий спрашивал: "Какой репертуар Вы переиграли? Какое Вы имеете право на такое "рубато"? Вы пережили ленинградскую блокаду?" Исполняя произведения, пианист перевоплощался, но оставался верен себе, его искусство требовало от слушателя сосредоточения и эмоционального напряжения. Его произведениями никогда нельзя что-то сопровождать или иллюстрировать, его искусство восходит к первоосновам бытия человеческого духа. Слушатель, аудитория не сомневались в подлинности переживаний, в том, что Софроницкий конгениален в своих исполнительских прозрениях.
С 1942 года Владимир Владимирович Софроницкий — профессор Московской консерватории. Студенты влюблены в своего профессора. Вот как помнит то время его ученица Ольга Жукова: "Облик Владимира Владимировича отличался особой одухотворенностью, изысканностью, высокой интеллектуальностью. Красивая внешность, стройная фигура, точеные, точно высеченные из мрамора и в то же время необычайно живые выразительные руки, - все гармонировало с его внутренней красотой, душевным богатством. Теплая обстановка, царившая в нашем классе, способствовала тому, что все мы были дружны между собой, в консерватории постоянно держались стайкой и интересы у всех были общие. Любовь и восторженное отношение к нашему руководителю объединяли и окрыляли нас. Уходя с урока, мы только и думали: как бы поскорее наступило время следующего урока! Студенты других классов называли нас в шутку "софроничками", но мы не обижались, в чем-то это нам даже льстило". Здесь же состоялось знакомство с будущей женой, его студенткой Валентиной Душиновой. В том же 1942 году он получает звание заслуженного Деятеля искусств, Сталинскую премию и высшую правительственную награду страны — орден Ленина. Его концерты проходили в основном в Москве, а после войны и в Ленинграде — в эти годы его признали лучшим пианистом России.
Репертуар его был поистине безграничен. Он свидетельствовал не только о необыкновенном таланте, но и действительно бесконечном трудолюбии. Однажды Софроницкого спросили: "Если вас посадить за рояль, не прерываясь, за сколько времени вы сыграли бы весь свой репертуар?" Он подумал и ответил: "Две недели, это точно"...
Вновь он побывал на Западе только однажды, когда по распоряжению Сталина, его пригласили играть на Потсдамской конференции в 1945 году.
В. В. Софроницкий был настолько вдохновенным исполнителем, что каждый из его концертов считался уникальным, художественным событием. Его выступления в своё время именовались поклонниками его искусства по-разному: «музыкальным гипнозом», «поэтической нирваной», «духовной литургией». Среди многочисленных выступлений Владимира Софроницкого, особое внимание заслуживают циклы концертов в 1949 г., 1953 г. и 1960 г., приуроченные к юбилеям Шопена и Шуберта. "Никто не обладал такой душой, как Шуберт" и "Любовь к Шопену прошла через всю мою жизнь", - говорил Софроницкий. "Наслаждение... ощущение какой-то особой, чудесной легкости, гибкости, пластичности, свойственных только одному Шопену и возникающей из самой природы его непостижимого пианизма".
Всю жизнь Владимир Владимирович ненавидел концертные записи, вернее сказать, он не любил записываться, и был прав. Техника тех лет была далека от возможности точно зафиксировать его игру. О каждой из своих записей говорил: "Это все нужно уничтожить, потому что это мои трупы". Но, несмотря на это нелестное название, записи концертов Софроницкого всё-таки могут передать частицу его удивительной музыкальной силы. Не любил он и конкурсов, не мог понять, как искусство можно уподоблять спорту.
Владимир Софроницкий жил в своем собственном мире музыки и тщательно избегал интриг. Простой и чувствительный, как ребёнок, он вёл замкнутый образ жизни среди близких друзей. В 50-е годы болезнь пианиста неоднократно заставляла прерывать его концертную деятельность и лишь в сентябре 1957 года начинается «второе рождение» великого пианиста. Подлинным «поэтом фортепиано» предстал Софроницкий перед слушателями, переполняющими концертные залы — 2 концерта из произведений Скрябина, 2 — из произведений Шумана, ряд концертов с программами от Шуберта и Мендельсона до Дебюсси и Прокофьева.
Среди коллег он пользовался почти мистическим авторитетом. Середина ХХ столетия была временем ярчайшего расцвета для российского исполнительского искусства: в одно время творили Генрих Нейгауз, Константин Игумнов и Самуил Фейнберг; Лев Оборин и Мария Юдина; Григорий Гинзбург и Яков Флиер; в зенит входили Гилельс и Рихтер. Но Софроницкий имел особую «нишу» среди своих блистательных коллег. Все их внутреннее соперничество его не касалось совершенно; все они поклонялись ему.
Однажды, подняв тост за дружбу, Софроницкий провозгласил Рихтера "Гением", на что Рихтер cтреагировал немедленно, назвав Владимира "Богом". Кстати, когда однажды великому Генриху Нейгаузу дали послушать запись пьесы Моцарта в исполнении Софроницкого и Рихтера и спросили, кто лучше, хотя трактовки были совершенно разными, Нейгауз ответил замечательно: "Оба - лучше". Сам Владимир Владимирович перед игрой Нейгауза преклонялся. Еще в молодости после его концерта срочно послал родным телеграмму: "Был на концерте Гарри, счастлив, что живу в одно время с таким гением".
Удивительная для музыканта его масштаба скромность. Удивительная, особенно среди тщеславия и гордыни, которые так свойственны людям искусства. Как-то ему сказали, что игра Альфреда Корто напоминает его игру. Он возразил: "Это Корто напоминает меня, а я - Корто". Из живущих пианистов первое место отдавал Вальтеру Гизенкингу. Пришел в полный восторг от Глена Гульда и даже шутя говорил: "У меня Гульд личности". Самым же великим пианистом XX века он считал Рахманинова. Очень тепло отнесся к юному Ван Клиберну, в которого влюбилась вся Москва, даже специально приехал на встречу с ним в музей Скрябина. Когда в какой-то беседе кто-то сказал, что не понимает шума, поднятого вокруг Рихтера, строго оборвал; "Это вы напрасно, там есть чем восторгаться". Он умел уважать талант других, что не часто встречается.
Он был невероятно лаконичен и точен в оценках других.
"Лист - это Европа, Антон Рубинштейн - весь мир, Рахманинов - это Вселенная".
О Ван Клиберне: "Это личность. Секрет его успеха не только в гениальной музыкальной одаренности, но и в притягательной силе личности. Публика ощущает это и тяготеет к нему".
О записи Рахманиновым "Карнавала" Шумана: "Там каждая нота - шедевр".
Владимир Владимирович в каких-то своих проявлениях был большим ребенком. Но его любимым писателем был Достоевский. Он боготворил Пушкина, сердился, когда Лермонтова ставили выше. Очень ценил Пастернака и обожал Блока, знал его наизусть чуть ли не всего. Чаще других Софроницкий повторял пронзительные строки:
И пусть я умру под забором как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала.
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала...
Изобилующий концертами период приходится и на 1960 год. 7 января Софроницкий дал свой последний концерт в музее Скрябина. В 1961 году вся музыкальная Москва содрогнулась: у Софроницкого рак. Он не боялся смерти. Когда врачи прописали обезболивающие наркотики, он сам их отменил: "Не обманывайте меня. Я должен все претерпеть до конца". Он «сгорел» в 60 лет. Последний концерт он дал 7 января 1961 года в музее Скрябина. Среди других пьес была Трагическая поэма Скрябина, которая оказалась его Реквиемом. 29 августа 1961 года великого русского пианиста не стало. Его тело покоится на Новодевичьем, там же, где Рихтер, Оборин, Нейгауз, Прокофьев и Шостакович. Его приход и уход в нашем искусстве сверкнул яркой, неземной кометой. Гилельс, узнав о смерти своего коллеги, сказал: "Величайший пианист в мире умер". Остались записи...
За три месяца до смерти Софроницкого Г. Г. Нейгауз писал: «Можно с ним «не согласиться», как принято говорить (ведь восприятие искусства так же бесконечно и разнообразно, как само искусство), но не внимать ему нельзя и, внимая, нельзя не почувствовать и не осознать, что искусство это замечательное, уникальное, что оно обладает теми чертами высшей красоты, которые не так уж широко распространены на нашей планете». "Вспомните те ослепительные "протуберанцы красоты", которые поминутно выбрасывает солнце Софроницкого - с чем ещё можно их сравнить! - Г. Нейгауз... - Его игра вызывала какое-то особое, обострённое чувство красоты, сравнимое с красотой и запахом первых весенних цветов - ландыша или сирени. Которые трогают не только сами по себе, но и как ожившее воспоминание о столько раз и всегда заново, всегда в первый раз пережитом и испытанным... Печать чего-то необыкновенного, иногда сверхъестественного, таинственного, необъяснимого и властного влекущего к себе всегда лежит на его игре..."
По воспоминаниям слышавших его в концертных залах, между ним и аудиторией устанавливалась невидимая, но всеми ощущаемая связь, в которой было, вероятно, само существо музыки. Высочайшая одухотворенность, точность попадания в «нерв» были свойственны ему в такой степени, как никому из пианистов, – по меньшей мере, из тех, чье искусство нам доступно хотя бы в записях.
Наиболее точной характеристикой искусства и всего облика Софроницкого может служить простое слово: красота. Она пронизывала все: он и сам был, по словам Г. Г. Нейгауза, «красив, как юный Аполлон». Софроницкий явился в жестокий ХХ век, возможно, как напоминание о том, как может быть красив человек и создаваемое им искусство...
Бонус. ПалиндромОНы Владимира Софроницкого
Приведу три отрывка из книги: Воспоминания о Софроницком. М., 1982. Они содержат повторения, но в каждом есть интересные неповторяющиеся детали.
Потом «Вечерняя Красная газета» объявила конкурс на самый длинный палиндромон (фраза, одинаково читающаяся вперед и назад). Мы занялись и этим. Вот несколько его забавных выдумок: «Сенсация! Поп яйца снес», «На вид ангел, а лег на диван», «Давид, иди в ад», «Он в аду давно». Про последние два палиндромона он писал мне, что они ему приснились. Ему же принадлежат и более поздние: «Велик Оборин, он и робок и Лев», «Хил, худ, а дух лих» – самый замечательный по выразительности и лаконизму. (Н.И. Голубовская. О юном Софроницком. С. 82.)
[Из рассказа Софроницкого о встречах в Париже с Прокофьевым]:
<...> Потом мы еще устраивали конкурсы палиндромонов. Как, вы не знаете, что это такое? А знаете ли, с кем вы имеете дело? Вы думаете, я пианист, а я на самом деле гений палиндромонов! Ну, например: «Не пошл Шопен» – читается туда и обратно. «А Лист – сила!» – тоже. Или «Хил, худ он, но дух лих»; «Давид, иди в ад!»; «Он в аду давно»; «Репу поп упер». А вот какой забавный: «Лёша на полке клопа нашёл». Вам нравится? Ну, это настоящее искусство. «Он пел о Киле великолепно»; «Аргентина манит негра»; «Велика Анна аки лев». Помню, Прокофьев придумал: «Раб, введи дев в бар!» – но когда услышал мой самый знаменитый: «Но невидим архангел, мороз узором лег на храм, и дивен он», – схватился за голову: «Да ведь это целая художественная поэма!». Их хорошо придумывали еще Пастернак и Нейгауз». Впоследствии я слышал от Владимира Владимировича великое множество самых разнообразных палиндромонов. (И.В. Никонович. Воспоминания о В.В. Софроницком. С. 225.)
Любил Владимир Владимирович сочинять фразы-перевертыши, когда справа налево и слева направо фраза читается одинаково. Особенно он гордился двумя: «Велик Оборин, он и робок и Лев», возмущенно говорил, что некоторые приписывают создание этой фразы Г.Г. Нейгаузу, тогда как на самом деле автор он. Первым же его созданием было: «Сенсация, поп яйца снес». Потом он хитро улыбнулся и сказал: «Вместо поп можно написать Регер». Вообще имя Регера, по-моему, было для Владимира Владимировича эталоном музыкальной схоластики, глубоко чуждой ему. (Л.Н. Берман. Встреча с В.В. Софроницким. С. 261.)
Мне кажутся особенно замечательными «палиндрономические» характеристики двух великих композиторов. Стремясь к тому, чтобы в палиндромонах была представлена вся триада «столпов» западноевропейского музыкального романтизма, я много потрудилась, не достигнув, конечно, блеска и лаконизма шедевров Софроницкого. Рискну все же присовокупить свой палиндромон к двум выше процитированным. Вся «триада» выглядит так:
Не пошл Шопен
А Лист – сила!
А нам уши б и Шумана
журнал «Русский язык» №34/1999, Еськова Н.
Комментариев нет:
Отправить комментарий