3 марта. "В белом венчике из роз", или загадки "Двенадцати" Александра Блока

Ровно 100 лет назад, 3 марта 1918 года, в газете левых эсеров «Знамя труда» была опубликована поэма Александра Блока «Двенадцать», написанная им в январе 1918 года, почти через год после Февральской революции и всего через два месяца после большевистского переворота, в замерзающем Петрограде, в состоянии необычайного душевного и эмоционального подъема. Сейчас это произведение считается венцом не только творчества писателя, но и русской поэзии в целом. Но в то время многие восприняли его в штыки. А адмирал Колчак, вошедший в историю как руководитель Белого движения во время Гражданской войны в России, даже хотел казнить Блока за эту поэму. Да и сам Александр Александрович в конце жизни возненавидел свое произведение.

Основу произведения составляет концепция совместного существования «старого» и «нового» мира. При этом старый ассоциируется с темным прошлым, а новый – со светлым будущем. С присущим ему символизмом Блок создал интересную галерею образов. Мир патриархальной России, уходящий в прошлое, представляет в поэме «барыня в каракуле», «писатель, вития», «невеселый товарищ поп» и старушка. Все это – представители сословий, которые при старом порядке занимали в обществе ведущее положение. А собирательный их образ выглядит уже как «шелудивый» бездомный пес. Будущее этих осколков прошлого непонятно и, скорее всего, неблагоприятно. Им суждено погибнуть. Но кто придет к ним на смену? Это двенадцать красногвардейцев, которые вышли патрулировать улицу. Образы их Блок не идеализирует: и картуз у них примят, и цигарка в зубах имеется. А выражение «бубновый туз», который «на спину б надо» одному из красногвардейцев – это принятый на Руси знак преступника или каторжника. Возможно, прошлое защитников революции было нелицеприятным, да и будущее их небезупречно: они готовы совершать грабежи и убийства. Единый образ двенадцати освещается автором с разных сторон. Герои – представители низов общества, тот городской слой, который сосредоточил в себе огромный запас ненависти к «верхам». «Святая злоба» владеет ими, становясь чувством высоким и значительным. Решая для себя проблему революции, Блок, в то же время, как бы напоминает героям об их высокой миссии, о том, что они провозвестники нового мира.

Ю.П. Анненков. — «Катька»

Александра Александровича настолько захлестнуло вдохновение, что произведение, которое позже назовут лучшим в его творчестве, было полностью закончено всего за месяц работы. Сама поэма писалась очень сумбурно. Так, доказано, что начал он ее писать не с первой главы, а со второй, с фразы: «Уж я ножичком полосну!», затем перешёл к началу и единым духом написал первые восемь песен поэмы…

О том, что поэт пребывал в весьма лихорадочном состоянии во время создания произведения, свидетельствуют и записи, которые он делал в тот период в своем дневнике. «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его — призывы к семейному порядку и православию)…
Сегодня я — гений», - написал он 29 января 1918 года.

"…Я задал вопрос о том, как была написана поэма Двенадцать, и Александр Александрович охотно рассказал: — Поэма писалась довольно быстро. Стояли необыкновенные вьюжные дни. Сначала были написаны отдельные строфы, но не в том порядке, в каком они оказались в окончательной редакции. Блок тут же достал черновую рукопись. Я заметил, что в ней мало зачёркнутых строк, а на полях написаны варианты.
— Слова «Шоколад Миньон жрала» принадлежат Любови Дмитриевне, — сообщил Блок. — У меня было «Юбкой улицу мела», а юбки теперь носят короткие", вспоминал Самуил Алянский в «Воспоминаниях о Блоке».

Изначально многие усмотрели авторскую задумку в числе 12 – по количеству глав в поэме, якобы оно обозначало апостолов. О чем и свидетельствуют последние, аккордные строки в произведении:

Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Иисус Христос.

Однако на самом деле Блок добавил Христа спонтанно и сам был удивлен таким своим выбором. Записи поэта от февраля 1918 года свидетельствуют об этом: евангельский образ почудился Блоку в снежной метели. Очень загадочным выглядит замечание поэта первому иллюстратору «Двенадцати» Ю. Анненкову: "Если бы из левого верхнего угла "убийства Катьки" дохнуло густым снегом и сквозь него – Христом, – это была бы исчерпывающая обложка".

Числовая же символика возникла с самого начала. О том, что красногвардейские патрули на самом деле состояли из 12 человек, говорят и документы, и мемуары (в частности, книга Джона Рида). В черновике поэмы есть пометка Блока: «Двенадцать (человек и стихотворений)». Из другой пометки видно, что Блок вспомнил и поэму Некрасова об атамане Кудеяре и его двенадцати разбойниках. В записных книжках этого времени Блок пишет: «Барышня за стеной поёт. Сволочь подпевает ей… Это слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии». «Жильцы дома продолжают шипеть, трусить и нашёптывать слухи…» «Значит, буржуев будут резать?» Совершенно в унисон с воспоминаниями Анненкова, написанными в эмиграции спустя почти полвека, в Америке звучат и слова Блока — о самом себе и о своей поэме «Двенадцать»: "…В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией (с тем звуком органическим, которого он был выразителем всю жизнь), например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в Двенадцати политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой,— будь они враги или друзья моей поэмы".

Дом на углу Пряжки и Офицерской,
виден балкон квартиры, где была написана поэма «Двенадцать»

В мае впервые поэма вышла отдельной книгой. Вот что писал о тонком внутреннем настрое Блока художник Юрий Анненков, первый иллюстратор поэмы «Двенадцать», весьма тесно общавшийся с поэтом именно в этот год "…В 1917—18 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство. «Ураган, неизменный спутник переворотов». И снова, и всегда — Музыка. «Музыка» с большой буквы. «Те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра»,- говорил Блок ещё в 1909 году. В 1917 году Блоку почудилось, что он её услышал. В 1918-м, повторив, что «дух есть музыка», Блок говорил, что «революция есть музыка, которую имеющий уши должен услышать», и заверял интеллигенцию: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте революцию». Эта фраза была ровесницей поэмы «Двенадцать»".

И как бы в ответ Анненкову звучит голос той самой толпы и голос самого Блока из воспоминаний Корнелия Зелинского, позднее — известного литературного критика, но тогда — только двадцатилетнего юнца, вполне одержимого левыми идеями: «Ранней осенью 1918 года я встретил на Невском проспекте Александра Блока. Поэт стоял перед витриной продовольственного магазина, за стёклами которой висели две бумажные полосы. На них были ярко оттиснуты слова: на одной — «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой — «Революцьонный держите шаг! неугомонный не дремлет враг!» Под каждой из этих строк стояла подпись: «Александр Блок». Поэт смотрел на эти слова, словно не узнавая их, круглыми спокойно-тревожными глазами, взор которых для меня всегда был полон содержания, привлекавшего к себе, но трудно объяснимого… — Признаюсь, для нас радость и неожиданность, что и вы вошли в нашу борьбу, — по-мальчишески самоуверенно продолжал я, показывая на плакаты за витриной.
— Да, — смутился Блок, — но в поэме эти слова произносят или думают красногвардейцы. Эти призывы не прямо же от моего имени написаны, — и поэт будто с укоризной посмотрел на меня».

Ю.П. Анненков. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать».

Однако, после опубликования поэмы в газете «Знамя труда» Блок становится едва ли не персоной нон-грата в рядах петроградской интеллигенции. Многие его друзья и соратники не желали с ним общаться, бывшие поклонники отвернулись. Анна Ахматова отказывалась принимать участие в поэтических вечерах, если было известно, что там будут декламировать «Двенадцать». На одном из митингов, организованных с целью поддержки политических заключённых, жертв большевистского террора, прошедшем под заглавием «Утро о России», Ахматова читала своё старое, печально знаменитое стихотворение «Молитва», в новых условиях получившее ещё более зловещий, мистический оттенок. Выступала она в окружении своих друзей: в том же антибольшевистском концерте танцевала Ольга Судейкина, и играл на рояле Артур Лурье. Блок на это собрание, разумеется, не пошёл. Позже ему рассказали, что публика на этом концерте кричала в его адрес: «Изменник!»

Николай Гумилев однажды едко заметил, что Александр Александрович, написав «Двенадцать», послужил «делу Антихриста», «вторично распял Христа и ещё раз расстрелял государя». «Гумилёв сказал, что конец поэмы «Двенадцать» (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект, - писал Корней Чуковский в статье «Александр Блок как человек и поэт». - Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос». А Всеволод Иванов в своих воспоминаниях пишет о своей встрече за чашкой чая с адмиралом Колчаком, который заметил ему за беседой: «Горький и в особенности Блок талантливы. Очень, очень талантливы… И всё же обоих, когда возьмём Москву, придётся повесить…». Существуют, однако, некоторые сомнения относительно того, с истинным ли Колчаком встречался Ива́нов. Антон Сорокин, у которого, согласно воспоминаниям Ива́нова, и произошла встреча, был мастером на розыгрыши и шутки с разного рода подменами. Об этом писал, в частности, Леонид Мартынов, которому доводилось нередко встречать у Сорвачёва в Омске многих известных поэтов и писателей, и в то время, когда те достоверно находились в Москве. О встрече Иванова с Колчаком Мартынов высказался более чем определённо, заявив, что имел место трюк Сорвачёва.

При всем при этом большевики, которые первое время вызывали горячее сочувствие самого Блока, также с настороженностью относились и к самой поэме, и к знаменитому творцу Серебряного века: поэма «Двенадцать» не получила однозначного одобрения со стороны новых властей. Как вспоминал сам Блок: «…О. Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: «Стихи Александра Александровича („Двенадцать“) — очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их — не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Марксисты — самые умные критики, и большинство правы, опасаясь «Двенадцати». Но… «трагедия» художника остаётся трагедией. Кроме того: Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно бы давно «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём…».

Иван Бунин, вспоминал в "Окаянные дни (сборник). Циклы рассказов «Под Серпом и Молотом»", как присутствуя на собрании, которое московские писатели устроили для чтения и разбора «Двенадцати», он выступил:

<…>А затем произошла «Великая октябрьская революция», большевики посадили в ту же крепость уже министров Временного Правительства, двух из них (Шингарёва и Кокошкина) даже убили, без всяких допросов, и Блок перешел к большевикам, стал личным секретарем Луначарского, после чего написал брошюру «Интеллигенция и Революция», стал требовать: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочинил «Двенадцать», написав в своем дневнике для потомства очень жалкую выдумку: будто он сочинял «Двенадцать» как бы в трансе, «все время слыша какие-то шумы — шумы падения старого мира».
<…>
Не странно ли вам, что в такие дни Блок кричит на нас: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочиняет «Двенадцать», а в своей брошюре «Интеллигенция и Революция» уверяет нас, что русский народ был совершенно прав, когда в прошлом октябре стрелял по соборам в Кремле, доказывая эту правоту такой ужасающей ложью на русских священнослужителей, которой я просто не знаю равной: «В этих соборах, говорит он, толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая».
<…>
Почему Святая Русь оказалась у Блока избяной да ещё и толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонки пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным Собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали, захватив власть, над «буржуем», над обывателем, над священником
<…>
«Двенадцать» есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. И все это прежде всего чертовски скучно бесконечной болтливостью и однообразием все одного и того же разнообразия, надоедает несметным ай, ай, эх, эх, ах, ах, ой, тратата, трахтахтах… Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное
<…>
А «под занавес» Блок дурачит публику уж совсем галиматьей, сказал я в заключение. Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел «пальнуть в Святую Русь» и «пальнул» в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием «Двенадцати». Блок опомнился только под конец своей «поэмы» и, чтобы поправиться, понес что попало: тут опять «державный шаг» и какой-то голодный пес — опять пес! — и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц.

Ю.П. Анненков. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать».

Из людей, близких Блоку, приняли и поддержали его буквально считанные единицы. Среди них: Мейерхольд, академик С. Ф. Ольденбург, Ремизов и Есенин. «Блок, уступивший свой голос большевикам – красногвардейцам, остается подлинным Блоком Прекрасной Дамы», - писал Максимилиан Волошин, который полагал, что Христос вовсе не идет во главе отряда, а убегает от него, опасаясь за свою жизнь. Не исключено и то, что красногвардейцы ведут его на казнь. А в руках его не просто красный, а «кровавый» флаг – символ принесенной жертвы и примирения. Свою точку зрения на поэму высказал и Павел Флоренский, и многие полагают, что она наиболее удачная. Он задается вопросом: случайно ли пропущена буква в имени Христа? Почему блок называет его «Исус», а не «Иисус»? Может быть, во главе отряда шел не бог, а антихрист, и именно он является автором всей идеи революции и вдохновителем ее исполнения? Описания «и от пули невредим» и «за вьюгой невидим» вполне могут относиться не к Богу, а к воплощению совсем других сил.

А вот красный граф Алексей Толстой в 1921 г. писал: «В “Двенадцати” Блок с небывалой у него до того силой пронзил ясновидящим взором грядущее. Теперь, – четыре года революции минуло, – вся она со всеми сумасшедшими мечтами, со всем буйством, ужасом и кровью лежит раздавленная и издыхающая, и вся она, как в дивном кристалле, включена в поэме “Двенадцать”. Поэт, всю свою жизнь певший нам о нисхождении во тьму, о тоске и безнадежности русской, грешной ночи, – объявил, наконец, весть, радостней которой не было: Россия будет спасена; двенадцать разбойников, не ведавших, что творили, будут прощены. Пронзительным взором он проник в бездну бездн тьмы и там увидел не дьявола, но Христа, ведущего через мучительство разбойников ту, у которой плат окровавленный опущен на глаза. Так любить, как возлюбил Россию Блок, мог бы только ангел, павший на землю, сердцу которого было слишком тяжело от любви».

Читая «Двенадцать» даже его близкие и старые друзья испытывали удивление, испуг и даже полное неприятие позиции поэта: столь неожиданной и полностью выпадающей из своего окружения она была. Читая «Двенадцать» и некоторые одновременно написанные с ними газетные статьи Блока, даже его близкие и искренне сочувствующие ему старые друзья одновременно испытывали порой и удивление, и испуг, и даже полное неприятие неожиданной и полностью выдающейся из своего круга новой позиции поэта. Не раз Блок слышал от них не только предостережения, но и прямое осуждение своему политическому «левому повороту». «Читаю с трепетом Тебя. «Скифы» (стихи) — огромны и эпохальны, как Куликово поле"… По-моему, Ты слишком неосторожно берёшь иные ноты. Помни — Тебе не «простят» «никогда»… Кое-чему из Твоих фельетонов в «Знамени труда» и не сочувствую: но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим… Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность» писал Андрей Белый Блоку 17 марта 1918 г. И словно отвечая на письмо Андрея Белого и подтверждая его опасения, в стихах Зинаиды Гиппиус, прямо обращённых к Блоку, мы можем увидеть те же самые слова: «Я не прощу, Душа твоя невинна. Я не прощу ей — никогда».

Михаил Савояров в роли «босяка»
с почтовой открытки 1915 года

Но даже с чисто творческой точки зрения это яркое и в целом недопонятое произведение сразу же встало особняком в русской литературе Серебряного века. Ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве известного шансонье и поэта М. Н. Савоярова, концерты которого Блок посещал десятки раз в 1915—1920 годах и творчество высоко ценил. По всей вероятности, Блок испытал довольно сильное влияние эксцентрического стиля артиста и поэта М. Н. Савоярова, которое более всего сказалось в его послереволюционном творчестве. Так, по мнению Виктора Шкловского, поэму «Двенадцать» все дружно осудили, и мало кто понял именно потому, что самогó Блока и его поэзию слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз. В «Двенадцати», этом жанровом оттиске, сделанном поэтом с полуразрушенного революционного Петрограда, который Шкловский ставил рядом с «Медным всадником» Пушкина, словно бы внезапно зазвучали совершенно новые для Блока интонации и мотивы. Одним из первых это почувствовал и затем определил тот же Виктор Шкловский: ««Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских». В своей статье Шкловский (по гамбургскому счёту) имел в виду Михаила Савоярова, едва ли не самого популярного в те годы в Петрограде шансонье, довольно часто (хотя и не всегда) выступавшего в так называемом «рваном жанре». До неузнаваемости загримировавшись под бродягу-босяка, Савояров появлялся на сцене в стилизованном наряде типичного уголовника (само по себе слово «босяк» имело тогда именно такое значение). Известный российский, а позднее американский балетмейстер Джордж Баланчин навсегда запомнил, как Савояров пел и гротескно играл знаменитые куплеты «Алёша, ша, возьми полтоном ниже, брось арапа заправлять». …Но не только сам текст и образный ряд стихов в представлении самого Блока был связан с «пониженным» и эксцентрическим савояровским стилем. По его мнению, и само чтение вслух (или артистическая декламация) должна была сопровождаться соответствующими тексту интонациями и мимическими эффектами. Сразу после публикации поэмы, в марте 1918 года, в период активных чтений, обсуждений и премьерной подготовки жена Блока, Любовь Дмитриевна, репетировала поэму «Двенадцать» для декламаций на литературных вечерах и концертах. Не следует забывать, в какой обстановке холодного, полуразрушенного революцией города происходили эти чтения… Именно в это время Блок специально приводил Любовь Дмитриевну на савояровские концерты, чтобы показать, каким именно образом и с какой интонацией следует читать эти стихи, совсем не так, как читали его поэзию прежде.[14] Многократно он подчёркивает важность этого вопроса, чтобы образы и интонации поэмы были если и не буквально поняты, то хотя бы точно произнесены и доведены до уха слушателя в том виде, как они звучали внутри его собственного сознания. Именно этим временем датирована одна из характерных и показательных по настроению записей, сделанных Блоком в своих дневниках: «…Люба, наконец, увидала Савоярова, который сейчас гастролирует в «миниатюре» рядом с нами. — Зачем измерять унциями дарования александринцев, играющих всегда после обеда и перед ужином, когда есть действительное искусство в «миниатюрах»… Ещё один кол в горло буржуям, которые не имеют представления, что под боком».

Сам Блок «Двенадцать» почти никогда не читал, и читать не умел. Как правило, с чтением поэмы выступала его жена. Впрочем, если верить почти единодушным отзывам слушавших «Двенадцать» в исполнении Любови Дмитриевны, читала она весьма нелепо, то и дело преувеличивая и впадая в дурную театральщину. Крупная женщина с массивными руками, обнажёнными почти до самых плеч, даже на сцене она казалась громоздкой. И тем более нелепым выглядело как она, резко выкрикивая и жестикулируя, металась по эстраде, то садясь на стоявший тут же стул, то снова вскакивая с него. Некоторым наблюдавшим казалось, что и самому Блоку слушать Любовь Дмитриевну было досадно и неприятно. Навряд ли это на самом деле было так, поскольку Блок постоянно советовал и даже показывал ей, как именно следовало бы читать поэму. Для этого он и водил Любовь Дмитриевну на концерты грубоватого куплетиста Савоярова. Судя по всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой эксцентричной манере, как это делал Савояров, выступая в амплуа питерского уголовника (или босяка). Однако сам Блок в таком харáктерном образе читать не умел и не научился. Для такого результата ему пришлось бы самому стать, как он выразился, «эстрадным поэтом-куплетистом».

Однако не только Савояров. Среди стихов поэмы часто чувствуются интонации и даже прямые цитаты «жестокого романса» (Идут без имени святого Все двенадцать — вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль…) Во время написания поэмы Блок перечитывал «Фауста» и сквозь строки «Двенадцати» иногда просвечивают образы Гёте. Подобранный на дороге Фаустом чёрный пудель, из которого вышел на свет Мефистофель, оборачивается у Блока «паршивым псом», олицетворяющим собой символ старого мира. (Стоит буржуй, как пёс голодный, Стоит безмолвный как вопрос. И старый мир, как пёс безродный, Стоит за ним, поджавши хвост). В научной литературе есть мнение, что "Александр Блок примеривал на себя судьбу Фауста, когда в день окончания «Двенадцати» написал, что он гений".

Ю.П. Анненков. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать».

Непонимание и нападки со всех сторон, которые сопровождались общим нарастающим упадком и кризисом в стране стали причиной глубокой депрессии и углубляющегося творческого кризиса. После «Двенадцати» и «Скифов», которых он также закончил в начале 1918 года, Блок как поэт замолчал. А жизнь в холодном революционном Петрограде расшатали здоровье поэта, Блок страдал сердечно-сосудистой недостаточностью и астмой. Пересмотрел он в это время и свое поначалу воодушевленное отношение к революции. Шум и грохот «мировой истории», с которого начиналась поэма «Двенадцать», постепенно затих, уступив место тишине, давящей тишине, а потом и мёртвой. В феврале 1919 года, во время антибольшевистских рабочих выступлений на заводах Петрограда, Блок (вместе с Евгением Замятиным и другими деятелями искусства, связанными с левыми эсерами) был арестован петроградской Чрезвычайной Комиссией. Его заподозрили в участии в антисоветском заговоре. Через день, после двух долгих допросов Блока всё же освободили, поскольку за него вступился Луначарский. Однако даже эти полтора дня тюрьмы надломили его. В 1920 году Блок записал в дневнике: «…под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией — ныне». Художник Анненков вспоминал его слова: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Мы задыхаемся, мы задохнёмся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» В апреле 1920 года Блок добавляет эти слова, полные внутренней борьбы и сомнения: «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией…» В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: «Писать стихи забывший Блок…», а на все вопросы о своём молчании всякий раз отвечал коротко: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» Тем не менее, в 1921-м, в предсмертном бреду Блок требовал от своей жены обещания сжечь и уничтожить все до единого экземпляры поэмы «Двенадцать». Это было напрямую связано с той эволюцией в отношении Блока к революции и большевикам, которую он прошёл после создания поэмы.

За несколько дней до смерти по Петрограду даже прошёл слух, будто поэт сошёл с ума. Однако Блок умер в полном сознании 7 августа 1921 года. Его похоронили на Смоленском православном кладбище Петрограда. В 1923 г. Лев Троцкий в написал: «Конечно, Блок не наш, но он рванулся к нам. Рванувшись, надорвался, но плодом его порыва явилось самое значительное произведение нашей эпохи. Поэма “Двенадцать” останется навсегда»...