 |
| поэт О. Григорьев. Дружеский шарж Л. Каминского |
Случайно я жил в этом веке,
Случайно, однако отчаянно,
Потому что кругом человеки
Жили здесь не случайно.
Олег Григорьев родился ровно 75 лет назад, 6 декабря 1943 г., в эвакуации в Вологодской области. Отец по возвращении с фронта запил по-чёрному, и мать (фармацевт) мучалась, сколько могла, потом собрала двоих детей и уехала к родственникам в Ленинград, когда была снята блокада. В детстве жил в центре, неподалёку от Дворцовой площади, позже жил на Васильевском острове недалеко от Смоленского кладбища.
 |
| Олег Григорьев. «Мётлы». 1970. Акварель, гуашь |
За неуспеваемость (он не хотел учить неинтересное, а только то, что ему было важно), а более всего за «формализм» и за глумливую поэму «Евгений Онегин на целине». Шемякин рассказывал, что ночью приехала карета «скорой помощи» и ребят стали прямо из постелей вытаскивать и уводить. Всех, замеченных в увлечении русскими иконами, копировании Босха и Грюневальда, увезли на принудительное лечение в психиатрическую клинику. В назидание другим, правильным. Там, в психиатрической больнице, был такой случай. Больной, совершенно невменяемый человек, его сосед по трудотерапии, никак не мог склеить коробочку. Олег с ласковой укоризной пенял ему: «ведь это так просто, и дадут поощрение — кружку «кампота» — и клеил за него. Он совершенно по-детски простодушно радовался своему превосходству в деле клеяния коробочек. (Ему самому за перевыполнение плана давали сигарету.) Пребывание в психушке на Пряжке почему-то вылилось в классический хорей с плясовым звучанием ударных и безударных:
Хармс погиб в пустыне этой,
В склеп живых сюда сойдя,
Живописцы и поэты…
Вот сподобился и я.
В дальнейшем Григорьев работал сторожем, кочегаром, дворником. В 1961 г. (по другим данным в 1959 г.) сочинил четверостишие «Я спросил электрика Петрова», ставшее известным «детским народным» стихотворением:
Я спросил электрика Петрова:
– Для чего ты намотал на шею провод?
Петров мне ничего не отвечает,
Висит и только ботами качает.
В 1971 году выпустил первую книжку детских стихов и рассказов под названием «Чудаки», которую открывала написанная в слащаво-доверительном тоне аннотация, сообщавшая детям в назидание, что автор "совсем еще молодой человек, но он уже успел поработать и прессовщиком, и почтальоном...", но которую сразу как-то азартно-восторженно полюбили взрослые. В ней не было нравоучений, там была игра в слова и в смыслы, и в бессмыслицу, абсурд, там был ироничный взгляд не взрослого, склонившегося снисходительно к детям, а острый взгляд мудрого ребёнка, которому ещё всё в новинку в мире и который видит нелепицы и все оттенки цветов. Кстати, по нескольким произведениям из неё («Гостеприимство», «Апельсин») потом были сделаны выпуски журнала «Ералаш». Многие его стихи вошли в питерский городской фольклор. Его стихи отличаются афористичностью, парадоксальностью, элементами абсурда и чёрного юмора, из-за чего его часто ставят в один ряд с Даниилом Хармсом и другими обэриутами (Объединение Реального Искусства — группа писателей и деятелей культуры, существовавшая в 1927 — начале 1930-х гг. в Ленинграде). Однако от них Григорьев отличается большей непосредственностью, искренностью и детской ранимостью.
 |
| О.Григорьев, Автопортрет, 1970-е |
С бритой головою,
В форме полосатой,
Коммунизм я строю
Ломом и лопатой.
А вот еще одно:
Сидел я в камере-одиночке,
А какая-то девушка
сидела выше.
Говорит: - Похлопай себя
по животу ладошкой,
Так, чтобы я тебя
слышала -
Она мне спустила
на нитке
Локон своих волос,
А я был острижен наголо,
Зато щетиной оброс.
Я вылепил ей из хлеба
Человечка мужского.
А она к нему прилепила
Человечка другого.
К его голове я приклеил
Локон ее волос.
Потом нас по разным точкам
Тесный "Столыпин" развез.
А человечков с полки
Ночью украла крыса.
Один человечек в локонах,
Другой человечек лысый.
То, что он был художником, одни тюремщики и оценили: вынули его из ямы, которую копали заключенные, и пересадили в "Красный уголок", но ревматизм он в этой яме уже успел нажить. К счастью, судьба уберегла Олега от фактической, лагерной отсидки, но предоставила ему возможность ощутить на себе все репрессивные процедуры и ознакомиться с лагерным фольклором «из первых рук». Был досрочно освобождён. И вернулся из этих вологодских лесов Григорьев с собранной им чудной коллекцией северных бабочек, но настолько серьёзной и ценной, что ее даже Академия наук хотела приобрести. Увы, покупка не состоялась. А потом она потом сгинула, как и всё у него. То ли пропил, то ли потерял во время своих постоянных переездов с одного временного жилья в другое временное случайное жильё, то ли украли или выкинули друзья-собутыльники.
 |
| «Мятый металл». 1970-е. Акварель, гуашь |
 |
| «Птичий рынок». 1970-е. Карандаш |
 |
| «Масса». 1974. Карандаш Как бумажный пароходик, Среди острых, страшных льдин, Грозно стиснутый народом, Я лавирую один. |
 |
| «Арматура под бетонирование». Карандаш, 1974 |
В 1981 году в Москве вышла вторая его детская книга — «Витамин роста». Он очень надеялся, что когда выйдет эта книга, ему дадут в Союзе писателей справку для милиции, в которой будет написано, что он не тунеядец, а писатель. Но стихи из неё вызвали не просто негодование, а приступ бешенства у некоторых представителей официальных литературных кругов, в частности у генерала от детской литературы "трижды гимнюка" Сергея Михалкова (папы того, который Ногос Ебатикин). Говорят, в бешенство его привели вот эти стихи:
- Ну как тебе на ветке? -
Спросила птица в клетке.
- На ветке, как и в клетке.
Только прутья редки.
И Григорьев не был принят в Союз писателей СССР. В июне того же года в «Комсомольской правде» была напечатана статья «В чём повинны воробьи?» (название отсылает к одному из его стихотворений, «Сазон»), подвергающая Григорьева наряду с двумя другими поэтами резкой критике:
Прохоров Сазон
Воробьев кормил.
Бросил им батон -
Десять штук убил.
Надежда на то, что "умный не скажет, дурак не поймет", теперь выглядела по-детски наивной: умные давно уже сотрудничали с дураками и объясняли им, что к чему. И Михалков объяснил кому надо, что стихотворение "Былина" - "это" настоящее издевательство над русским былинным творчеством, надругательство над русским народом:
Сидит Славочка на заборике,
А под ним на скамеечке Боренька.
Боренька взял тетрадочку,
Написал: "Дурачок ты, Славочка".
Вынул Славочка карандашище,
Написал в тетрадь: "Ты дурачище".
Борище взял тетрадищу
Да как треснет по лбищу Славищу.
Славища взял скамеищу
Да как треснет Борищу в шеищу.
Плачет Славочка под забориком.
Под скамеечкой плачет Боренька.
Двух редакторов московского Детгиза выгнали с работы...
Впрочем, кто-то из друзей рассказывал, то ли байку, то ли реальный факт, что года через два после этого скандала Григорьев всё же собрался с духом и прислал всесильному Михалкову объёмную рукопись своих детских стихов, а к ней приложил письмо, в котором с детской обескураживающей логикой объяснял, что если его не будут печатать, то у него не будет денег. А нет денег – то ведь невозможно даже еды купить. И якобы на Михалкова такая логика подействовала, и он будто бы самолично начал выбирать стихи, возможные для печати, и пометил их в рукописи, и передал автору через секретаря. Но, видимо, это всё же байка, напечатать-то его так и не напечатали…
 |
| Мультфильм "Витамин роста" |
 |
| Музы |
Купил я капусту и свеклу,
Стою на кухне, варю щи.
Раздался звон, посыпались стекла,
В дом ввалились товарищи.
Притащили девицу пьяную,
Она орет как помешанная.
В кастрюлю я зелень пряную
Бросаю, и ложкой помешиваю.
Джинсы стащили ловко,
Крик ее храпом стал.
Аккуратно шумовкой
Я мутную пену снял.
Сижу и тихо из миски
Ложкой хлебаю щи.
А рядом девицу тискают
Бурно товарищи.
24.09.84
Пьяный, нелепый, задрипанный, безденежный, практически бомж - а всё равно нравился женщинам! На самом деле трезвый он был, говорят все, знавшие его, прекрасен. Умный, тонкий, нежный, обходительный, интересный собеседник, ранимый... Он долго выглядел мальчишкой, врал, что ему семнадцать лет, а ему и верили. Невысокий, изящный, тонкокостный, лёгкий, лицо изящной лепки, а на лице - глаза, красивые, в длинных девичьих ресницах. Да ещё и поэт же! Ценитель женской красоты:
Пошёл я на утопленницу
К озеру смотреть.
С такой бы вот утопленницей
Вместе помереть.
Так что были у него подруги. Какой поэт без женщин! Правда, вспоминает кто-то, все тоже такие... пьющие. И все как одна - без передних зубов. Что они все у тебя беззубые-то? - спросил его кто-то из друзей. А он, хохоча, говорит: да понимаешь, они вечно падают мордой в асфальт.
Такие вот были музы.
Убитую у сквера
Припомнить не берусь я.
По наколкам - Вера,
А по шрамам - Дуся.
И вдруг появилась одна... Совсем не такая. Зубы целы, глаза большие, коса... Красивая. Ирина Терехова. Взяла и вышла за него замуж. Она знала, что он выпивает, конечно, но, как многие влюблённые женщины, переоценила свои силы. Ей казалось, что с ней он станет другим, что с её любящей помощью он исцелится. Она надеялась, что будет бороться за него, а подмогой ей будет его семья. Но его семья отстранилась, наверняка с облегчением. А сама она не смогла.
- Эх, Ирка, - говорил он ей, - один у тебя недостаток - ты не пьёшь.
Конечно, они расстались. Кто долго выдержит постоянные пьянки, разгулы, загулы, кровавые драки, безденежье. Жизнь на дне тяжела. Невыносима жизнь на дне. И если у Олега была хотя бы поэзия, то у неё -только эта реальная жизнь, не преображённая искусством, иллюзией побега. Он иногда пропивал в доме всё, даже мебель. А приходил домой и хвастался: слушай, Ирка, я настоящий народный поэт! Иду сейчас, впереди два бомжа. И один другому читает мои стихи!
Потом появилась Татьяна. Все друзья-знакомые в один голос говорят - о, «эта»... Татьяна. Она была из тех, что без зубов. Пьющая, нечистая на руку, наркоманка. Деклассированная муза поэта-забулдыги.
Это ей он посвятил знаменитое, часто цитируемое:
Жену свою я не хаю
И никогда не брошу её,
Это со мной она стала плохая,
А взял-то её я хорошую.
И именно она родила ему единственного ребёнка. Дочку Машу.
Гляжу в глаза своей дочурки,
В сравненье с ней все дети чурки.
Это он написал ещё до её рождения.
Хоть Григорьев и обещал в стихах не бросать жену, но... Его не было рядом, когда родилась дочка. А Татьяна, без денег, без работы, опустившаяся женщина (говорили, что беременная, с огромным беременным животом кололась).
А меня уж везли зарывать.
Ну что же, в почву, так в почву,
Шла за гробом печальная мать,
Я всегда настроенье ей порчу.
А жена с моим другом под ручку,
Как на свадьбу шла улыбаясь.
Ненавижу я эту сучку!
Сказал бы, да мать стесняюсь.
Умер, так лежи спокойно,
Как подобает покойнику.
Её выгнали с младенцем на улицу, она кого-то обокрала. Ребёнка у неё отняли, и Маша отправилась сперва в дом малютки, затем в детский дом. Там она и росла. Иногда, протрезвев, Олег приходил к ней, приносил сладости, читал ей стихи, рисовал картинки. В начале девяностых, когда все жили особенно трудно, по карточкам, он по конфетке, по яблочку собирал подаренные и купленные на редко водившиеся у него деньги гостинцы для дочери, чтобы отнести ей в детский дом. Маму свою девочка никогда не видела. А папу ждала и любила...
Стихи Григорьева оказались востребованными и стали понемногу публиковаться. Журналы «Аврора», «Искусство Ленинграда» и ряд газет поместили большие подборки стихов Григорьева с рисунками, московское издательство «Има-Пресс» опубликовало книгу «Митьки иллюстрируют Олега Григорьева». В 1989 году вышла следующая книга Григорьева - «Говорящий ворон».
 |
Кстати, пресловутое столкновение с участковым Григорьев описал заранее, словно знал наперед все свое будущее от похмельных мелочей до страшного конца:
Ем я восточные сласти,
Сижу на лавке, пью кефир.
Подошел представитель власти,
Вынул антенну, вышел в эфир.
— Сидоров, Сидоров, — я Бровкин,
Подъезжайте к Садовой, семь.
Тут алкоголик с поллитровкой;
Скоро вырубится совсем.
Я встал и бутылкой кефира
Отрубил его от эфира.
 |
| Олег Григорьев. Фото Б. Смелова |
Трещит рождественский мороз.
Окошко, как в слюде,
Карниз сосульками порос —
Весь в длинной бороде.
....
Подайте нам варенья.
Разлейте всем сбитень —
Сегодня День Рожденья,
Христа-младенца день!
....
И поднимая чаши,
Поём мы о Христе,
Как за грехи он наши
Был распят на кресте.
Закрыт скалой в пещере.
А поутру исчез...
Христос воскрес, мы верим!
Воистину воскрес!
А ведь это уже начинался новый Олег Григорьев. Пришедший к простым нравственным истинам. Это новый Олег Григорьев на суде решил отстаивать правду не поэтов, а простых и униженных русских людей, с которыми он готов был разделить свою судьбу. Свою избранность он, конечно, чувствовал. И понимал, какой тяжелый крест ему выпало нести:
Крест свой один не сдержал бы я,
Нести помогают пинками друзья,
А ходить же по водам и небесам,
И то и другое — умею я сам.
Он пережил «Кресты». Это стало материализованным воплощением, жуткой метафорой, символизирующей его жизнь и творчество. Именно там он сказал высокие слова, вспомнив Чехова: «Подвижники, как солнце, это самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают». Именно там, заполняя почеркушками тюремную тетрадку, чтобы скоротать в камере время, на обложке нарисовал яблоко в разрезе — чистое, с косточками и то, которое «червь выел», а на последней странице он оставил рисунок звонницы, с несколькими колоколами, сквозь которую видится купол церкви с крестом. С его умением слышать и слушать он, конечно, слышал голос колокола… Жаль, ему оставалось уже мало...
 |
| Одна из последних фотографий Григорьева |
Однажды, примерно в девяностом году, два молодых художника в состоянии похмелья решили срочно поправить здоровье на свежем воздухе и раскупорили бутылку водки прямо на улице Марата. К ним подошел человек, залитый кровью, представился как поэт Олег Григорьев и сказал, что ему нужно опохмелиться, иначе он тотчас помрет. Его не сильно беспокоило то, что его щека была распорота ножом от скулы до подбородка, для него главное было — опохмелиться. (Говорят, он пригрел бездомную шпану, в холодную зиму пожалев ребят, сбежавших из детского дома. Оберегая их от слежки и милиции, ходил для них в магазин за продуктами — у шпаны не было денег. Они же потом чуть не убили его. От этого страшного эпизода остался шрам во всю щеку от бритвы. Но это не обозлило его, он рассказывал о детдомовцах с состраданием и болью за них.) Рана самым подлым образом давала о себе знать — водка сквозь дыру в щеке бессмысленно выливалась на шею и на пальто. Зрелище было впечатляющее и жутковатое, и позднее один из участников эпизода, художник Гавриил Лубнин, посвятил этой истории стихотворение, нечто вроде маленькой баллады. Вот короткий отрывок из нее:
Но тело влево наклонив,
Он все же сделал свой залив.
Дружок испуган, я тоскую.
Ведем поэта в мастерскую.
И он уснул в холстах и вате
В пальто на маленькой кровати,
В тяжелом будучи запое.
Не дай вам Бог войти в такое.
Он предчувствовал свою смерть:
Стою и внимаю с ужасом:
В какую оргию втянут я.
Ведьмы терзают меня и кружатся,
Открылась рана полузатянутая.
Надо бы рану перевязать
И «Скорую помощь» вызвать.
Кончили ведьмы меня терзать,
Принялись кровь зализывать.
Так все и получилось в реальности в 1992 году, в ночь на 1 мая, Вальпургиеву ночь ведьминского шабаша. В мастерской на Пушкинской улице, на очередном застолье, открылось желудочное кровотечение от прободения язвы желудка. «Скорую» вызвали, но даже врачи в больнице помочь не успели. В Санкт-Петербурге умер поэт и художник Олег Григорьев.
Смерть прекрасна и так же легка,
Как вылет из куколки мотылька.
Такие по жизни долго не живут. Мог чуть раньше или чуть позже — от ножа (весь был в шрамах) или от вздувшейся печени, от подружки, как Николай Рубцов, или от износившегося сердца.
Склонился у гроба с грустной рожей,
Стою и слушаю похоронный звон.
Пили мы одно и то же.
Почему-то умер не я, а он.
Последний конфликт с системой у Григорьева случился уже после смерти. Он умер во время майских праздников, когда все его поклонники и знакомые были на митингах или дачах. Тело Олега неделю пролежало в морге. Его похоронили только 8 мая 1992 года, после отпевания в Спасо-Преображенской церкви, той, в которой когда-то отпевали Пушкина.
За полгода до смерти он был принят в Союз писателей. Похоронен в Петербурге, на Волковском кладбище, на невысоком холме, над могилами детишек, в конце восьмидесятых засыпанных песком в пещерах во время своих детских игр. Для детского поэта — самое подходящее место.
Олегу Григорьеву было 48 лет, и по возрасту он вроде бы успевал в «шестидесятники», но на самом деле существовал, как существует Алексей Хвостенко, вне любого поколения. И любили его все, независимо от возраста. Любили другие «шестидесятники» за то, чего не хватало им самим: легкости, беззаботности, детскости, отрешенности от поколенческих разборок.
Любили и считали своим, иллюстрировали его стихи художники-«митьки». Григорьев, конечно же, был настоящим митьком, который никого не хочет победить, всегда страдает, но на жизнь не в обиде. Его любили и считали учителем панки и рокеры 80-х, которым был близок знаменитый черный юмор Григорьева, адекватный панк лозунгу «ноу фьюча», «никакого будущего». Его любили советские дети, выросшие и растущие на его стихах, хотя за 25 лет вышли только три книжечки поэта: «Чудаки» (1971), «Витамин роста» (1980) и «Говорящий ворон» (1989). Вы, наверное, все помните:
— Яму копал?
— Копал.
— В яму упал?
— Упал.
— В яме сидишь?
— Сижу…
И, как ни напыщенно звучат эти слова, Олега Григорьева, не догадываясь о том, любил советский народ. Его четверостишия гуляли по школам и казармам, институтам и заводам как анонимные фольклорные произведения.
 |
| альбом «Олег Григорьев», издан в серии «Авангард на Неве», 2018 |
Наверное, только сейчас многие поняли, что он был настоящий поэт, без дураков и скидок. Большой поэт, самобытный. Самый светлый из всех чёрных поэтов и самый наивный из всех циников. Он не отстоял себя как серьёзного поэта при жизни, но после смерти его всё же оценили. Потому что настоящий свет — он, в конце концов, доходит до людей. Он пришёл к нам и прожил свою тяжёлую и нелепую жизнь в надежде показать нам, какие мы.
Уже после его смерти вышло несколько красочно оформленных книг с его произведениями, в том числе в переводе на немецкий и на французский язык. В декабре 2013 в библиотеке книжной графики (Санкт Петербург) прошла Выставка иллюстраций к стихам Олега Григорьева с 1971 по 2013 год. Художники: Ирина Васильева, Николай Воронцов, Вадим Гусев, Валерий Дмитрюк, Ирина Затуловская, Светозар Остров, Александр Флоренский, Ольга Флоренская, Геннадий Ясинский, Владимир Яшке.
А ещё прибили к стене дома на Пушкинской, 10, где он фактически жил последние два года жизни по милости приютивших его «митьков», мемориальную доску. Жил, мол, был в городе поэт и художник. Жил-был-пил. А потом умер...
В качестве литературного персонажа Григорьев появляется в «романе с чертовщиной» Станислава Шуляка «Квартира №9» (2013 г.): «Странно, теперь ни Лермонтов, ни Бродский уже не занимали Ивана Никифоровича, единственным его соперником сделался поэт Олег Григорьев. В чём-то они были похожи. Да, верно, Григорьев, как и Иван Никифорович, писал свои вирши всегда и везде, и пьяный и трезвый (хотя последним бывал нечасто), и злой и весёлый. Но вот кое в чём он всё-таки превзошёл Шоколадова: у него были книги, а под конец жизни так даже вступил в писательский союз. – Душу, душу надо продавать, – мрачно рассуждал Шоколадов».
 |
| ОЛЕГ ГРИГОРЬЕВ. ПОРТРЕТ “ПОД МУХОЙ” |
Украл у богов факел,
Принёс людям свет.
А люди по норам спрятались -
Никого как бы нет.
Только из тьмы камни
Градом летят в меня.
Однако крепко руками
Держу я букет огня.
Людям меня видно,
А мне людей - нет.
Конечно же, мне обидно,
Ведь несу-то я им свет.
Чтобы грелись от холода,
Готовили дичь и питьё,
Не знали болезней и голода,
Но, видно, напрасно всё.
Ползу я, покрыт синяками,
Идти уже нету сил,
А какой-то большой камень
Вовсе огонь загасил...
Мало того, что люди прибили,
Так потом ещё боги к скале прибили.
Комментариев нет :
Отправить комментарий